Захотелось как-то раз Льву Николаевичу ушицы: не такой, как кухарка на плите готовит, и в супнице на стол ставит, а настоящей. Что бы помимо окуньков, карасей и плотвичек туда ещё пяток ершей бросить. Картошечки покрошить покрупнее, морковки добавить. Повесить котелок над костром и ждать, принюхиваться. А, как закипит, краюху хлеба посолить, зелёный лучок сверху и деревянной ложкой зачерпнуть. И уголёк, случайно попавший, мизинцем на землю сбросить…
Встал Толстой из-за стола, прошёлся по кабинету.
— Что за наваждение такое? – думает. – Уж не грех ли чревоугодия, так алкать телесной пищи? В то же время, час обеденный, да и не мясо с разносолами мне мерещится, а еда самая незатейливая.
Хотел он, было, кухарку кликнуть, но передумал.
— Ежели я рыбу своими руками добуду, то и грех, если он есть, простится.
Вышел он во двор и велел конюху с подручным взять бредень, да к пруду идти. На берегу Лев Николаевич разделся до исподнего и в воду залез. Сам с конюхом сеть ведёт, а подручный по камышам скачет, рыбу на них гонит. Раз прошли, другой, третий – глядят, на ушицу хватает. Только собрались на берег выбираться, показалось, кто-то в ивняке таится и за ними, вроде как подглядывает. Присмотрелся Толстой, вот беда-то! Как чувствовал, что уха эта до добра не доведёт. Так и есть, принесла нелёгкая фотографа. Установил, подлец, треногу, чёрной шторкой накрылся и выжидает, пока граф в одной рубахе из воды покажется. Рассматривай потом в газете свои голые ноги, да скрипи зубами от злости.
— Пошёл прочь отсюда, — затряс Лев Николаевич мокрой бородой, а сам старается поглубже в воду зайти.
А фотограф под шторкой посмеивается и никуда уходить не собирается. Да только подручный у конюха парень проворный оказался. Обошёл лиходея, да хвать того за воротник. А тут уж и конюх с Толстым подоспели.
— Бока тебе намять, — молвит Лев Николаевич, — мне убеждения не позволяют. Аппарат же, не обессудь, утопим.
И бросил камеру в воду. Правда, деньги потом заплатил. И ухой попотчевал.
