На рассвете отец с братьями уехали на дальний покос. Вчера Гришка слёзно просил, что бы взяли с собой, но безуспешно. Отец просто отмахнулся, а братья ещё и принялись глумиться, доведя до слёз. Теперь три дня живи с бабкой Пелагеей, мучайся. И откуда её чёрт принёс? Сто лет про бабку никто слыхом не слыхивал, а на Пасху она, возьми, да и появись. Отец помолчал, головой покрутил, но не выгонять же женину мать. Хотя мамка Гришкина ещё позапрошлой зимой померла. Странная бабка, на других не похожая. По дому ничего делать то ли не хочет, то ли не умеет. Знай, сидит на крыльце, да книги читает. А что там в них такое написано никто не ведает. Может быть, как чары на добрых людей наводить. Или начнёт вопросами пытать, мол, знаешь, откуда ветер берётся или сколько стран на свете…
Весь день Гришка по хозяйству крутился. Воду на огород носил, дрова колол, скотину кормил, даже обед состряпал, а после ужина взялся кнут плести. Дело простое, да времени требующее. Бабка рядом примостилась. Смотрит, как внук работает, молчит.
— Бабка Пелагея, — говорит Гришка, — ты бы рассказала сказку, что ли. Всё ж веселее вечер скоротаем.
— Сказку, — очнулась от своих мыслей та. – Сказку, не сказку, а давай загадки позагадываю.
— Что ж, — степенно, как взрослый, согласился Гришка, — пусть так.
— Ну, раз так, отвечай внучек, что после малой беды ждать надо?
— Большую беду. И ещё «приходит беда – отворяй ворота».
— Верно. А какое железо не блестит?
— Ржавое, — смеётся Гришка. – Я, считай, все загадки наизусть знаю.
— Хорошо, — кивает бабка. – Кто «днём с огнём» ходит?
— Кузнец? – гадает Гришка. – Или поп с кадилом?
— Не кузнец, и не поп, — отвечает бабка. – А с Огнём, внучек, ходят те, кому до боли народной есть дело. Горит тот Огонь в них, не погасить. Светлы их лица, и чисты помыслы! Сжигает пламя борьбы души, зовёт на подвиг великий. И только тот, кто грудь свою ногтями изорвёт, да пожар сердца наружу выпустит, человеком настоящим зваться может. Ярче солнечного света вспыхнет тот Огонь, позовёт за собой угнетённых, ослепит мучителей. И ни застенки, ни каторга, ни даже смерть, не погасят пламя!
Бабка Пелагея сорвала платок, и седые космы рассыпались по плечам. Голос окреп, в глазах заблестели слёзы ярости, ногти заскребли по столешнице, оставляя глубокие борозды. Гришка от испуга уронил кнут на пол, попятился и грохнулся на пол. Бабка осеклась и, тяжело дыша, села на лавку. Затем ушла в сени, где долго и шумно пила воду. Вернувшись, не глядя на внука, забралась на печь и затихла.
Гришка, ступая на цыпочках, затушил свечу и лёг спать, укрывшись с головой. Осторожно, пощупал грудь, не тлеет ли там страшный Огонь, про который говорила бабка.
— Напугала-то как, карга старая, — содрогнулся он. – Скорее бы тятя вернулся.
