Прогулка затянулась, а Алексей Максимович всё никак не решался перейти к истинной цели визита. Толстой, неспешно шагая, рассуждал о Ницше, духоборах, бездарной застройке Тулы. Вспомнил недавний приезд Чехова в Ясную Поляну, после чего разговор естественным образом свернул к театру и Горький понял, что, время пришло.
— Я, Лев Николаевич, — осторожно начал он, — как раз начал работу над пьесой. Хочу написать о людях выброшенных из общества. Опустившихся, если уместно подобное слово, на самое «дно» жизни. Ютящихся и прозябающих в ночлежке.
— Сочувствие падшим? – огладил бороду Толстой. – Что же, похвально.
— Отнюдь, — обрадованно откликнулся Горький. – Героями пьесы станут бродяги, пьяницы, воры, проститутки. Отвергнутые и погружённые в чудовищную нищету. Но, мне видится, что не жалость, не сочувствие им нужны, а пробуждение…
И Алексей Максимович горячо заговорил о противоречивом устройстве общества и важности самоопределения личности. Перечислял персонажей, приводил наброски монологов, как вдруг заметил, что Лев Николаевич заметно приотстал и, идёт, видимо, погружённый в свои мысли.
— Ему скучно! – простонал Горький про себя. – Какой же я болван. Заявился к национальному гению с жалкими потугами на философию.
Алексей Максимович почувствовал себя опустошённым.
— Что же, — подошёл Толстой. – Помню, поругивал вас за юношеский нигилизм. Слава Богу, теперь это в прошлом. Отныне не ждите от меня советов, могу лишь благословить на писание.
— Лев Николаевич, я… — перехватило дыхание у Горького.
— Одно только, — Толстой заглянул ему в глаза, — признайтесь, имя странника Луки выбрано не случайно? Кто он? Тёзка евангелиста или «лукавый»? Сам-то в Бога верит?
— Ещё не решил.
— Главного не решили, — недовольно фыркнул Лев Николаевич. – Что ж, давайте ещё пройдёмся. Нам, писателям, прогулки, ох, как полезны. Поверьте старику, нельзя дни напролёт за столом проводить. Доберёмся, вон до той рощицы, — Толстой указал палкой, — и обратно домой. Вы же, дорогой Алексей Максимович, тем временем, о своих бездомных героях подробнее поведаете.
— Разумеется. С удовольствием, — поспешно согласился Горький. – Прежде всего, хозяин ночлежки. Тот ещё выжига и сукин сын…
Дошли до осиновой рощи, миновали пересохшее болотце и вышли на луг, заросший тёмно-розовым кипреем и золотистой пижмой. Толстой неожиданно остановился, и, обратив лицо к полуденному солнцу, прикрыл глаза. Оборвав речь на полуслове, застыл Горький.
— Боже правый, — прошептал Лев Николаевич.
Сделал несколько шагов вперёд, войдя по пояс в травы, и вновь замер.
— Когда пишу об Отечестве, — продолжил он после долгой паузы, — не возделанные нивы видятся мне, не леса, а подобный луг. С кузнечиками, с гудением шмелей, с ласковым медовым дуновением ветра.
Горький благоговейно молчал.
— Третий год, хочу эту землю купить. Да, хозяин, мерзавец, цену ломит, — Толстой обернулся, подмигнул. – Впрочем, слава Богу, средства имеются. Не уступит, всё равно куплю.
Лев Николаевич рассмеялся, похлопал Горького по плечу, — Теперь домой. Софья Андреевна опоздавших к обеду не жалует. И не взыщите, что перебил. Кто, говорите, там у вас от чахотки умирает?..
