Плотогон Прохор Картузов (часть третья)

К морю
1. Дома
— Жандармы приезжали Мансура искать, всю избу вверх дном перевернули, — тараторила сестра. – Целый день здесь пробыли, ругались, мол, вся семья наша разбойничья. То каторжников прячем, а, то с лиходеями дружбу водим и, по всему получается, что надобно Картузовых в кандалы заковать, да в острог свести. Так отец с матерью ждать не стали, а посадили деда на телегу и ночью к родне укатили.
— А ты отчего осталась? – спросил Прохор.
— На кого ж дом и кур бросить? И ещё отец наказывал тебя дождаться и предупредить, чтоб не мешкал, а вниз по реке подальше ушёл. Пусть, говорит, Проша до самого моря сплавится. А по осени все вновь дома соберёмся.
— Значит, вот оно, как выходит, — задумался Прохор. – А, от Мансура вестей давно не было?
— Вчера заезжал, — хихикнула сестра. – Гостинцев привёз, и полный подол конфект городских насыпал. Тоже обещался осенью вернуться. Сказал, что всё само собою образуется.
— Что ж, значит, так тому и быть.
Прохор обнял сестру и, не заходя в дом, направился к реке.

2. Рассушин
Пока Прохор добирался до Рассушина, он успел: поставить шалаш из душистых можжевеловых веток; сложить небольшой очаг; поймать и повесить сушиться с десяток налимов; очисть брёвна плота от коры, что бы можно было ходить босиком. Оставалось наведаться в плотогонские ряды за табаком. И, хотя, Прохор никогда не забирался дальше Рассушина, дорога его не пугала.
Волга всегда прокормит, а люди, если беда приключится, помогут.
Направляя плот в сторону пристани, Прохор издалека заметил Ермолая. Тот сидел на мостках и, свесив босые ноги в воду, удил рыбу.
— Эй, Прошенька! – радостно замахал рукой кольщик.
— Ты чего тут, дядька?
— Пескариков решил наловить.
— Опять, поди, не поладил с кем?
— Какой там! В ряды сегодня целый полк жандармов прибыл, что б Мансура найти. А мне с ними лишний раз встречаться не резон.
— Успел насолить государевым людям?
— Да ну их. Начальник жандармский — чистый зверь. Пришёл намедни и говорит, мол, наколи мне на плече слова «За веру и царя». Такая вот фантазия на служивого человека нашла. Я и исполнил. Смотрю, получилось неплохо, но как-то без души. Не хватает некой малости. Дай, думаю, виньеточкой буковки обрамлю. И как только надпись в веночек поместил, так сам залюбовался.
— А в чём оплошал?
— Рамочку-то я, горемыка, согласно жандармскому ремеслу сочинил. Переплёл цепи с кандалами и колодкой замкнул. Начальник же, чёрт такой, как присмотрелся, сразу в крик. В Сибирь навеки упечь грозился.
— Утёк? – спросил Прохор, багровея от едва сдерживаемого смеха.
— Пришлось, — вздохнул Ермолай. – Морока одна с этими жандармами.
— Пожалуй, не стану с ними встречаться, — нахмурился Прохор. – Двину по реке вниз.
— И я с тобой, — внезапно решился Ермолай. – Чувствую, засиделся здесь. Да и народ тут, не приведи Господь. Одни бурлаки чего стоят. Давай, родной, вместе поплывём.
— Эк тебя, дядька, — удивился Прохор. – Что же, иди, собирайся.
— Так я в путь-дорогу уже готов, — расплылся в улыбке Ермолай. – Котомочка с вещами теперь всегда при мне.
Кольщик легко встал, повернулся лицом к берегу, трижды широко перекрестился на купола храмов.
— Теперь всё, — довольно сообщил Ермолай и спрыгнул с мостков на плот. – Отчаливаем!
Прохор упёрся багром в пристань и, навалившись на него, с силой оттолкнулся. Путешествие начиналось.

3. День первый
Ермолай неожиданно оказался на удивление бесстыдным мужиком. Как только Рассушин исчез за поворотом, он скинул одежду, выстирал и развесил сушиться, оставшись совершенно нагим. Стоя, широко расставив ноги и раскинув руки, Ермолай блаженно улыбался, подставляя солнечным лучам бледное татуированное тело.
— Ты бы, дядька, — крикнул Прохор, — срам чем-нибудь прикрыл.
— Человек, Прошенька, — не оборачиваясь, отвечал тот, — по Божьему образу и подобию создан. Стало быть, нет у него постыдных мест и быть не должно.
Надо отметить, что пассажиры, проплывающих мимо пароходов так не считали. Дамы, прогуливающиеся по палубе, переходили к другому борту или отгораживались зонтиками. Мужчины же свистели и швырялись пустыми бутылками. Ермолай продолжал стоять неподвижно, отвечая хулителям лучезарной улыбкой, лишь изредка чуть уклоняясь от пролетающей совсем уж близко бутылки или огрызка.
— Ничто так русскую душу не согреет, не приласкает, как ясно солнышко, — ни к кому не обращаясь, рассуждал он.
Оказавшись на плоту, и прежде словоохотливый Ермолай, теперь говорил без устали.
— Надо, Прошенька, нам плоту имя дать. Как считаешь?
— Мне без разницы, — устало отмахнулся Прохор, утомлённый нескончаемой болтовнёй Ермолая.
— Не скажи. Ниже Рассушина, даже самой паршивой лодчонке положено имя носить. Потому, если она безымянная, то, стало быть, ничейная. Забирай, кто хочет.
— Это кто же вздумает у нас плот отобрать? – нахмурился Прохор.
— Водяной, – указал пальцем куда-то вниз кольщик. – От него любой пакости жди. Давай-ка назовём плот «Добрым молодцем». Нравится тебе?
— Нравится. Только, как Водяной узнает, что у плота теперь имя есть?
— Так мы его прямо сейчас и оповестим. – Ермолай наклонился к воде и взревел во всю глотку, — Как по Волге по реке «Добрый молодец» идёт!
— «Добрый молодец» идёт, — продолжил кольщик через мгновение. – Девкам радость он несёт!
Словно в ответ, где-то на берегу завыла собака.
— Нравится! – захохотал Ермолай. – Слышь, подпевает? Знавал я одного сторожа, так у него собака тоже большая мастерица повыть была. Выпьет он вечером чарочку, затянет песню, а, псина тут, как тут. Сядет напротив, морду вверх задерёт и, давай подвывать. Сторож по первости злился, лупил её чем ни попадя, а потом пообвык. И так они на пару спелись, что народ издаля их слушать приходил.
— Видно намаялся дядька за этот год, — думал про себя Прохор. – Вот его на просторе и прорвало. Нелегко, поди, день изо дня иглой колоть, да точку к точечке приставлять. Дай срок, наговорится, натешится всласть.
И он с сочувствием посмотрел на голого кольщика.

4. Крест
В лодке стоящей близ берега сидел, свесив голову, монах.
— Как думаешь, — спешно надевая порты, прошептал Ермолай, — спит или молится?
И, не дождавшись от Прохора ответа, гаркнул, — Здоров будь, божий человек!
Монах от неожиданности встрепенулся, вскочил на ноги, и чуть было не свалился за борт.
— Храни вас Господь, добрые люди, — вновь усаживаясь, невесело произнёс он
— Рыбку ловишь? – доброжелательно поинтересовался Ермолай.
— Если бы, — вздохнул монах. – Крест я утопил.
— С кем не бывает, — ободряюще подмигнул кольщик. – Знавал я в Кимрах одного сбитенщика, так тот, как пойдёт на реку купаться, обязательно крест потеряет. Уж на что он только его не вешал: на кожаный шнурок, на бечёвку, на цепочку – ничего не помогало. А, без креста в воду не лез. Утонуть боялся.
— Я, ребятушки, — вновь вздохнул монах, — не свой крест утопил. Монастырский.
И он нехотя поведал, что каждое лето к берегу приплывает «нечистый». То ли это водяной, то ли чертёнок, точно неизвестно. В глаза его никто не видел. Но начинает тварь шкодить так, что хоть волком вой. Хохочет по ночам, крадёт у стирающих баб бельё, кусает за ноги скотину на водопое, прогрызает днища у лодок. Натерпевшись, местные крестьяне всем миром идут в монастырь искать заступничества. Тогда отец настоятель отправляет к ним монаха с крестом из чистого серебра. Привязав крест на верёвку, и опустив в воду, монах несколько раз проплывает на лодке вдоль берега. «Нечистый» же, убоявшись святыни, на год покидает эти края.
— И, вроде, крепко привязал, — в глазах монаха заблестели слёзы. – А, стал вытягивать верёвку, гляжу, нет его. Как корова языком слизнула. Что мне теперь настоятелю сказать?
— Скажи, что чёрта навсегда отвадил, — посоветовал Прохор. – Раз крест на дне покоится, всей нечисти отныне сюда путь заказан.
— Так-то оно так, да только крестьяне просить о помощи не с пустыми руками приходили. Не обрадуются моей потере в монастыре.
— Тогда, брат, делать нечего, — развёл руками Прохор. – Скидывай рясу и ныряй. Ищи, пока не найдёшь.
— Пустое это дело, — встрял Ермолай. – Помню в Угличе, одна баба навострилась своего младенца нательным крестиком от слёз унимать. Как только начнёт орать, она ему в рот крестик и сунет. Тот пососёт, пососёт, да уснёт. Вот только как-то раз дитятко возьми и проглоти крестик. Баба в крик и бегом к батюшке. Святой отец её успокоил, мол, невелико горе, всё само естественным путём решится. Давай, говорит, дитю три раза в день ложку подсолнечного масла, крестик и выскочит.
— Получилось? – заинтересовался монах.
— Слушай дальше. Целую неделю баба младенца маслом потчевала и всё без толку. Не выходит! Она опять к батюшке. Тот плечами пожал и посоветовал две ложки давать. Дошло до того, что дитя от масла лосниться стало и из рук выскальзывать, а крест не отдаёт. Сгинул где-то в утробе.
— А с младенцем что сталось?
— Ничего. Вырос в здорового мужика. Живёт, не жалуется. Одна только беда, как поест, сей же час в нужник бежит. Словно утка какая, прости Господи.
— Не пойму, — спросил Прохор. – Ты это к чему рассказал?
— К тому, — с готовностью ответил Ермолай, — что, коли крест пропал, то нечего и искать. Значит, так уготовано было.
— Всё же, — расстроенно решил монах, — попробую понырять. Авось, повезёт.
— Как знаешь, — хмыкнул Ермолай, отталкивая плот шестом от берега.
— Жаль мне его, — сказал Прохор, когда лодка с монахом скрылась из вида.
— На то он и человек подневольный. Давай-ка, лучше, споём, а? — И, не дожидаясь ответа, загорланил, — Подарила маменька мне крестик золотой!

5. Встреча
Ночью Ермолай замёрз. Он беспокойно вертелся, обнимал себя руками, подтягивал ноги к груди и, в конце концов, вынужден был не только одеться, но и завернуться в кусок мешковины. Долгожданное утро не принесло тепла, наоборот, поднялся ветер, принялся собираться дождь. Стуча зубами и потирая ладони, Ермолай забегал по плоту, пытаясь согреться.
— Начинай, дядька, высматривать деревню или городок, — решил Прохор. — Причалим, поищем чего-нибудь для сугрева.
Вскоре из-за поворота показалась пристань, церковь и с полсотни домишек, рассыпанных на высоком берегу. У дебаркадера покачивался на волнах крашеный зелёной краской паровой катер, который тотчас задымил трубой и отчалил, взяв курс прямиком к плоту.
— Глянь, Прошенька, — изумился Ермолай. – Никак нас встречают.
— Похоже на то, — согласился Прохор, настороженно разглядывая дюжих молодцов, сгрудившихся на палубе катера.
— Говорят, есть на Волге такие поселения, — радостно сообщил Ермолай, — где всех проезжающих или мимо проплывающих хлебом-солью встречают. В баньке попарят, и чарочку нальют. А от путника лишь одного требуют: рассказать, что на белом свете делается, и какие диковинки он по пути встретил. Нам спешить некуда, и вполне можно будет на денёк-другой остановиться. Ты, главное, мне не мешай и рот пореже открывай.
Катер тем временем подошёл к плоту и стал замедлять ход.
— Откуда и куда путь держите? – крикнул им с палубы широкоплечий детина. Остальные пассажиры, недобро нахмурившись, помалкивали. Судя по красным лицам, многие были изрядно пьяны.
— Паломники мы, — опередил Прохор, собравшегося было заговорить кольщика. – От самого Северного моря плывём в Казань-город, хотим чудотворной Седмиозерной иконе поклониться.
— И много чего по дороге повидали, — успел выкрикнуть Ермолай.
— А, не встречались вам двое одержимых, что нагими на плоту плывут, и постыдство напоказ выставляют? – подозрительно спросил чернобородый. – Сказывают, совращают безбожно всякого, кто на пути попадётся.
Мужики на катере зло зашумели, засверкали глазами.
— Вчера с ними свиделись, — усмехнулся Прохор. – Вот спутник мой, — он похлопал перепуганного Ермолая по плечу, — так их багром отходил, что попрыгали аспиды в реку, а оттуда в поля убежали. Мы на севере себя в строгости держим, на том и стоим.
— Любо, любо, — довольно засмеялись, обрадовались на катере.
— По такому случаю, православные, — выступил вперёд, успевший прийти в себя Ермолай, — неплохо бы чарочку выпить. Продрогли мы с товарищем.
— Правьте к берегу, — раскрыл объятия детина. – И выпить найдётся, и закусить будет.
— Я же говорил, — зашептал Ермолай, — что народ тут живёт хлебосольный. Хотя и дремучий.

6. Цыган
У берега, по колено в воде стоял цыган в лиловой рубахе и поил коня. Заметив плывущий мимо плот, он белозубо улыбнулся и, приветствуя, поднял руку.
— Ишь, скалится, — Ермолай помахал рукой в ответ. – Вот, Прошенька, помяни моё слово, жеребец у него краденый, а сам цыган прикидывает, чего бы ещё стащить.
— Зря ты так, — беззаботно откликнулся Прохор. – Может быть, это его конь.
— Украл, вот и стал его. Да, даже, если на ярмарке купил, то где, по-твоему, цыган деньги взял?
— Откуда мне знать? Пел, плясал, вот и заработал.
— Чистая ты душа, Прошенька, — покачал головой Ермолай. – Помнишь купца Уткина, что на Варварке лавку держал? Так, вот, к нему в дом как-то ночью цыган забрался. Купец, от шума проснулся и с арапником навстречу вору выскочил. И пока он цыгана по гостиной гонял и кнутом порол, тот исхитрился прямо с уткинского пальца перстень снять. А? Каково!
— Ну, хорошо, убедил. Вороватый народ.
— Все! Все от старой гадалки до новорожденного цыганёнка. И, если не украдут, то обязательно напакостят. Уж я их стерёгся-стерёгся и всё же уберечься не сумел. Вот послушай. Приходит ко мне тем летом цыган. Рубаха шёлковая, серьга в ухе, сапоги хромовые, кудри до плеч, одним словом, хоть сейчас в острог волоки. Я ему, мол, ступай откуда пришёл, здесь тебе поживиться не удастся. Цыган же на колени валится и молит, что бы я ему наколку сделал. И заплатить вдвое обычной цены клянётся, но не сразу, а через месяц.
— Неужели, согласился?
— Чёрта с два! Я своим правилам никогда не изменяю и деньги вперёд беру. Другое меня проняло. Цыган этот, как оказалось, с драгунским полком торговые дела вёл. То сено поставит, то лошадей, то бочонок домашнего вина. Где он товары брал, военное начальство не ведало, однако, стоило тому схитрить или украсть, как брали цыгана за шиворот и на конюшню пороть вели. Посекут от души и до нового проступка тишь да гладь. Но если сначала стегали его больше для порядка, то в последнее время принялись драть насмерть. Так отхлещут, что ромал потом с неделю ходит-почёсывается. И, что, хитрец, удумал?! Решил во всю спину наколку со Спасителем на кресте сделать. Сам посуди, у кого рука на Христов образ поднимется?
— Умно.
— Вот и я так решил. Дай, прикидываю, сделаю наколку сукиному сыну задаром, а, коли дело выгорит, со всей Волги ко мне таборы потянутся. И уж тут-то денежки стократно вернутся.
— Наколол?
— Не просто наколол, а всю душу вложил. Три дня потел не разгибаясь, но Спаситель у меня, как живой вышел. Хоть кожу со спины сдирай и на раму натягивай. Фридрих, тот, вообще, сказал, что цыгана хорошо бы в сосуд со спиртом запаять и в столичную кунсткамеру отправить.
— Так чем дело кончилось?
— Стал я ждать. Попался мой ромал, через месяц, на краже амуниции. Попытался, чертяка, интенданта надуть, да тот не лыком шит оказался. Сволокли цыгана на конюшню, содрали шёлковую рубаху и обмерли. Ни один солдатик не готов на мой рисунок покуситься. Вызывают полковника. Тот ус покрутил, в затылке почесал, да и нашёл служивого из калмыков. А, тому, что Христос, что Николай Угодник – никто не ведом. Взял басурманин кнут и всю шкуру ромалу со спины спустил.
Ермолай зло посмотрел на берег, на цыгана и погрозил кулаком. Тот, в ответ, засмеялся и вскочил на коня.
— Всё им трын-трава, — вздохнул кольщик, — а, честным людям сплошные убытки.

7. Призвание
После встречи с паровым катером, все, что позволял себе Ермолай, это закатать штаны до колен. Вот и сейчас он сидел на краю плота, опустив босые ноги в реку и задумчиво пошевеливая пальцами.
— Жаль, — рассуждал кольщик, — что человеку так мало дано. Я бы, вот, от жабр не отказался. Плавал бы себе в глубине среди рыб и горюшка не знал. Ни об одёжке, ни о пропитании голова не болела.
Он забрался на плот, встал на колени и опустил голову в воду.
— Не то, — поднялся Ермолай и шумно отряхнулся. – Муть одна и не видно ни рожна. Я бы, пожалуй, морской рыбой стал. В море, говорят, вода чистая и всё на десять саженей вокруг видно. Плескался бы в тёплых струях – нагой, дочиста промытый и душою светлый. А, стало бы скучно, насобирал розового жемчуга и на вино с калачами обменял. Баб-плясуний позвать тоже хорошо.
— Бабы-то рыбе для чего? – удивился Прохор.
— Без них никак полного удовольствия от жизни получить невозможно. Вот, к примеру, варишь ты щи. Кладёшь туда капустку, морковку, лучок репчатый. Вроде, всё правильно делаешь, но чувствуешь, не то! Баба же щепотку травки добавит и, будь любезен, совсем другой вкус у стряпни получился. Или захочешь заштопать прореху на портах…
Ермолай остановился на полуслове. Наклонил голову, приложив ладонь к уху.
— Т-с-с-с, слышишь?
Действительно, над водой плыл неясный, протяжный гул.
— Бурлаки с песней идут, — в свою очередь, прислушался Прохор.
— Всю жизнь так, — застонал Ермолай. – Только о хорошем подумаешь или помечтать соберёшься, так непременно или в дерьмо вступишь, или бурлаки появятся.
Он, кряхтя и охая, залез в шалаш и лёг на спину, так, что наружу остались торчать только босые ступни.
— Даже видеть их не хочу, — объявил Ермолай. – Буду молчать, словно нет меня здесь.
С минуту он недовольно сопел, но вскоре не выдержал и вновь заговорил.
— А, знаешь, Прошенька историю про то, как купчиха Пятакова за бурлака замуж вышла? Так, я расскажу. Жила она вдовой и скучала отчаянно. Казалось бы, деньжата есть, дом полная чаша – чего ещё желать? Если только жабры, как у рыбы. Я, кстати, слышал, что под Колязиным у попадьи младенец весь в чешуе родился…
— Ты про купчиху рассказывал, — перебил Прохор.
— Ах, да! И полюбился вдове один бурлак. Мужик, чего уж врать, оказался видный. Росту саженного, плечистый да ещё, что среди ихнего брата редкость, лицом пригожий. Вцепилась в него Пятакова, как рак в покойника, завалила подарками и враз окрутила. Привела молодого в дом, усадила на лавку – смотрит, не налюбуется. Так день проходит, второй, третий. Да только просыпается она как-то раз ночью от странного шума. Рукой по постели пошарила, нет супруга рядом. Спустилась купчиха тихохонько по лестнице вниз, а там бурлак её ненаглядный во двор сундук с жениным барахлишком тащит. Только собралась «караул» кричать, как, вдруг, супруг вожжи к сундуку привязал, словно конь впрягся и давай по двору туда-сюда таскать. Купчиха так и села. А муженёк нашагался и обратно в дом спать. И всякую ночь эта история повторяться стала.
— Чудеса!
— Кому чудеса, а Пятакова решила, что муженёк от привалившего счастья спятил. Принялась она бурлака сначала по монастырям, а затем по докторам водить. Тут-то один старичок лекарь купчиху и огорошил. Слишком долго, говорит, твой муж бечевой ходил и от этого дела у него в уме перекос сделался. Так, что пусть себе по ночам с сундуком тешится, и мешать ему не следует. В остальном же здоровье у супруга крепкое, дай Бог каждому. Призадумалась купчиха, да и махнула рукой. Впрочем, как женщина деловая, велела в погребе жернова с воротом поставить, что б муженёк не попусту по двору кружил, а муку молол и пользу приносил.
— Так и стали жить?
— С полгода, не более, — засмеялся Ермолай. – Не сдюжила Пятакова, что каждую ночь в подвале жернова гремят, а муж «Дубинушку» поёт. Поклонилась рублём кому следует, и отдала бурлака в солдаты.

8.Змея
— Не пойму, — Прохор стоял на краю плота, — змея это или верёвку течением несёт?
— Плывёт себе и плывёт, — занервничал Ермолай. – По мне лучше медведя в лесу встретить или с бурлаками за один стол сесть, чем со змеёй столкнуться. Весь мой род через этих аспидов пострадал. Дед за дровами на телеге в лес уехал, а вернулся со здоровенной змеюкой вокруг шеи. Та его душит, дед хрипит, от себя оторвать пытается. Тройка во весь опор мчится. Бубенцы звенят!
Ермолай содрогнулся, прикрыл глаза рукой.
— Дед за дровами на тройке ездил? – удивился Прохор.
— Сейчас точно не скажу, — посмотрел на него круглыми глазами Ермолай. – Но, помню, коней в пене, деда тоже с пеной на губах, змею эту жуткую.
— Ты говорил и родня пострадала.
— Много кого перекусали. И взрослых и детишек малых, один я не ужаленный остался. Но, чувствую недолго. Вот, прошлым летом пришёл один морячок. Сделай, говорит, наколку, будто у меня вокруг руки змея обвилась и жалом водит. Я, ясно дело, ни в какую. Даже думать о таком не хочу. Но, моряк упорствует, деньги суёт. Двойную цену заплатить обещается.
— Согласился?
— А, кто бы отказался? Только, говорю, змею мне представить сложно. Ум противится. Тогда этот сукин сын, достаёт из-за пазухи метрового аспида, уверяя, что это, мол, ужик. И начинает змеюку на руку себе накручивать, что б я картину вживую увидел.
— Смекалистый морячок, — хохотнул Прохор.
— Куда там! Ужик от глумления над собой озлился, да, как тяпнет дурня. Тот в крик, змея сбросил и давай топтать. А рука, в миг, опухла и в желтизну начала отдавать. Народу, как полагается, сбежалось. Кричат, надо руку по плечо рубить.
— Оттяпали?
— Дедушка Фанг дурака выручил. Влил ему в горло микстуру, тем и спас. Мне же, чувствую, это последним предупреждением оттуда было, — Ермолай показал вверх пальцем. – Мол, подходят отмерянные деньки к концу.
— Может быть, выпьем по чарочке? А, то и мне как-то не по себе стало.
Не прошло и получаса, как над водой в два голоса грянула удалая песня о св. Георгии:
«Он концом сваво копья
Тычет аспида-змеЯ».

9. Попутчик
Прохор проснулся, разбуженный коровьим мычанием. Плот чуть покачивался, уткнувшись в заросший травой берег. Рядом с десяток тощих бурёнок пили воду. Шагах в десяти от реки всё поросло молодым ивняком, за которым, судя по лаю собак и стуку топоров, находилась деревня. В заросли уходила, разбитая копытами, тропинка.
Ермолая нигде не было.
— Дядька! – позвал Прохор и, потянувшись, с удовольствием вдохнул запах испечённого хлеба, навоза и свежих стружек.
— Иду, — послышалось совсем рядом.
Тотчас со стороны деревни появился довольно улыбающийся Ермолай с корзиной, из которой выглядывал бок каравая, обрамлённый тугими пучками редиса, зелёного лука и бледно-розовой молодой моркови. Рядом с кольщиком, поддерживаемый под локоть, неторопливо шагал чисто одетый старичок в новеньких лаптях.
— Хлебушка свежего захотелось, так, что сил терпеть не было, — радостно сообщил Ермолай. – Постучался в избу, а хозяйка и говорит, мол, бери, только дедушку к родственникам вниз по реке доставь. А, нам-то что? Довезём в лучшем виде, правда, дедуля?
— Балабол ты, парень, — сурово откликнулся тот.
— Сердитый дедок, — шепнул Прохору кольщик, подводя спутника к воде.
Старик, взойдя на плот, немедленно залез в шалаш, и, повозившись там с минуту, затих.
— Поберегись! – весело заорал Ермолай. – Отчаливаем.
Отплыв от берега, сели завтракать. Прохор, отхватив от каравая ломоть, положил на него кусок солёной сомовины, прикрыл сверху луком и отнёс к шалашу.
— Отведайте, дедушка, — почтительно предложил он старику.
— Ты, чем брюхо набивать, — недовольно пробурчал попутчик, — лучше по сторонам поглядывай.
И отказавшись от угощения, принялся сворачивать огромную самокрутку.
— А, чего тут высматривать? – отозвался с набитым ртом Ермолай. – Река, как скатерть. Ни тебе водопадов, ни порогов. Хочешь с закрытыми глазами плыви, хочешь спиной вперёд.
— Вот тут-то тебе Чёрный Фрол карачун и наведёт.
— Чёрный? – присвистнул Ермолай. – Из арапов, что ли?
— Сам ты арап, — озлился старик, наполовину высунувшись из шалаша. – Видишь по берегам камыши? Вот там он со товарищи и хоронится. Борода чернее угля и волоса до пят. Мигнуть не успеешь, выскочат на ладьях и прямиком сюда. До ниточки обчистят и хорошо, если живыми отпустят.
— Не бойся, дедушка, — положил руку на багор Прохор. – Отобьёмся.
— Ах, удальцы! – издевательски прищурился дед. – И улитинский водяной вам нипочём? Тот, что с плота здорового мужика, как пушинку смахивает. А о шупашкарских черепахах слыхали? О «конском волосе», который человеку плоть протыкает, и по жилам до сердца добирается?
— Не река, ад какой-то, — вяло пошутил Ермолай, опасливо поглядывая на поверхность воды. – Может, и змеи тут водятся?
— Дед-то, не в себе, — шепнул ему Прохор, но кольщик лишь отмахнулся.
— Змеи!- возопил старик. – Здесь они, милый, не жалят, а ядом плюются. Высунет башку из реки, харкнет, и нет тебя. В этих местах и комар, и мошка, и всякая другая тварь ядом сочится.
Ермолай побелел лицом, его начал бить озноб.
— Смерть тут кругом, сынки, — неистовствовал дед. – Смерть!
Прохор зашёл к нему со спины и тупым концом багра легонько пристукнул за ухом. Старик закатил глаза и повалился на брёвна плота.
— Ты, что это, Прошенька? – попятился Ермолай.
— Пусть дедушка в шалашике подремлет, — как ни в чем не бывало, ответил тот. – Куда его доставить обещались?..
Вечером, мирно спящего старика на руках вынесли на берег и передали родственникам.
— Сморило на солнышке, — добродушно пожал плечами Прохор. – Годы-то немалые.

10. Скопцы
Прохору снились водяные змеи. Покачивая треугольными головами, они плыли рядом с плотом, заполоняя телами всю реку. Прохор лежал ничком на брёвнах, боясь пошевелиться. Внезапно одна из самых крупных гадин выбралась из воды и поползла прямиком к нему, мерцая безжизненными глазами.
— Где? – шипела змея, шелестя ледяной чешуёй. – Где прячешься?
— Господи, защити, — шептал про себя Прохор. – Не дай сгинуть.
Но, когда холодное тугое тело обвило шею, он не выдержал и, истошно крича, вцепился пальцами в аспида.
— Прошенька! – завопила змея голосом Ермолая. – Пусти! Пусти, руку сломаешь.
Видение рассеялось, и Прохор увидел перед собой перепуганную рожу кольщика с выпученными глазами.
— Поди, сон дурной приснился? — испуганно спросил Ермолай.
— Ты чего тут? Чего разбудил? Ночь же ещё.
— Табак кончился, — жалобно простонал кольщик. – Вот я и полез к тебе в изголовье поискать.
— Ох, — встряхнул головой Прохор. – А, я решил змея.
— Это всё чёрт старый! – погрозил в сторону берега кулаком Ермолай. – Наплёл на ночь глядя ужасов всяких. Сам уснуть не могу. Только глаза закрою, кажется, будто водяной ко мне лапы тянет. Так, угостишь, табачком-то?
— Вчера всё скурил, — вздохнул Прохор.
— Плохо, — поник Ермолай. – Дым, вроде как, дурные мысли прочь гонит.
Он встал на колени и пополз по плоту, внимательно разглядывая его при тусклом свете луны.
— Может быть, мох какой на брёвнах найдём? – задумчиво пробормотал он. – Или водоросль. Не знаешь, Прошенька, водоросль курить можно?
— Вон, смотри, костёр, — указал на берег Прохор. – Должно рыбаки уху варят. Сейчас пристанем, глядишь, табачком и разживёмся.
— Лишь бы не бурлаки, — вглядываясь в темень, согласно кивнул Ермолай. – Пусть даже цыгане будут.
— Бурлаки бы песни пели.
— Точно! – обрадовался кольщик. – Правь, родной, прямиком на огонёк.
Он забегал по плоту взад-вперёд, размахивая руками и приплясывая.
— Эй, православные, — наконец, не выдержал Ермолай. – Здорово живёте!
— Причаливай, — донеслось с берега.
Не дожидаясь, пока плот коснётся песка, кольщик спрыгнул в воду и побрёл по пояс в воде к свету костра. Там, на расстеленной рогожке сидело и лежало пятеро мужиков.
— А, мы плывём себе, — радостно сообщил Ермолай, — кумекаем, у кого бы табачку одолжить.
— Извиняй, мил человек, — откликнулся один. – Не курим мы.
— И вина не пьём, — отозвался второй, под одобрительный смех остальных.
— Зато тебя с товарищем, — кивнул третий на подходящего Прохора, — чайком угостим. Чай у нас знатный, о двадцати травах. А с ним отведайте груш в меду отваренных и орехов сахаренных.
— Благодарствуйте, — начал отступать к реке Ермолай. – Сытые мы.
— Давай, посидим, чайку попьём, — шепнул ему Прохор.
— Извиняйте, ребятушки, — продолжал пятиться кольщик, — дела у нас спешные.
— Что ж, Бог в помощь.
Ермолай, уцепив Прохора за рукав, скоро довёл того до воды и с такой силой оттолкнулся багром от берега, что плот закрутило.
— Разглядел их? – вполголоса спросил он.
— Чего разглядывать-то? – недоумённо ответил Прохор. – На торговых людей похожи. Сидят себе вечеряют.
— Морды сытые, бритые и одеты чисто.
— И что же?
— Табак не курят и вино не пьют! Не смекаешь? Скопцы это! Я ихнего брата за версту чую и за десять обхожу.
— Ну, скопцы и скопцы. Посидели бы, чаю попили. Авось, не убыло бы от нас.
— Вот именно, убыло бы! – тонким голосом выкрикнул Ермолай. – К таким только подсядь поговорить. Глазом моргнуть не успеешь, как сам под нож полезешь, да ещё благодарить потом будешь.
— Что же за сила меня такое сделать заставит?
— Колдовство это, Прошенька, а не сила. Напоят дурманом, заговорят до полного помутнения рассудка и давай оскоплением соблазнять. Речи у них сладкие, голоса душевные, а исход всегда один.
Плот, тем временем, вышел на середину реки, и Ермолай понемногу стал успокаиваться.
— Недавно случай был под Торопцом, — продолжал он. – Поселился в деревеньке мужичок откуда-то с севера. Ласковый такой, к соседям внимательный. Стал он по вечерам народец местный в гости зазывать, да разговоры о кротости и смирении заводить. Рассадит всех за столом, пряниками с баранками потчует и о благости вещает. Так, поверь, через месяц вся деревня себя оскопила. И стар и млад! Уж батюшка местный им и геенной огненной грозил, и анафемой – всё без толку. Не убоялись.
Ермолай сел на край плота, опустил босые ноги в воду.
— Вот объясни, Проша, — заговорил он. – Плывём мы по самой большой на свете реке. Вокруг тишина и благодать. Звёзды мерцают, луна серебром светит, рыба плещется, камыши шумят. А, сойдёшь на берег, так просто кровь стынет. То старик зловредный до полусмерти напугает, то бурлаков встретишь, то к скопцам в лапы угодишь. Отчего людям здесь спокойно не живётся?
Прохор молча сел рядом, пожал плечами.
— В то же время, — продолжал Ермолай, — скопцы живут артельно и богато. Ни драк у них, ни ссор. Хороводы водят, песни поют. И бежит к ним народ со всей державы, а те каждого привечают. Может быть, русскому человеку, что б начать жить спокойно, себя изувечить надо?
— Ерунда, — отмахнулся Прохор.
— А, как же монахи? Старцы в скитах? Все от чего-то отказываются.
— Вот, давай, дядька, и мы с тобой от табака с вином откажемся.
— Скажешь тоже. Тогда лучше сразу в гроб, — хмыкнул Ермолай.
Прохор засмеялся и полез в шалаш спать.
Кольщик же лёг на брёвна плота и затих, уставившись в звёздное небо.

11. Городок
— До чего же мне, Прошенька, здесь нравится, — крутил по сторонам головой Ермолай.
Они шли по улице небольшого городка, где остановились, что бы купить табака и пива.
— Народ на базаре приветливый, — продолжал кольщик. – Цену никто не ломит, разговаривают с почтением и в глаза честно смотрят. А, погляди, улицы такие чистые, будто только сейчас метёные. Ни тебе пьяных, ни нищих, ни цыган. Чисто Германия какая, прости Господи.
— Может быть так, — неуверенно ответил Прохор, — а, может, и нет.
— Точно тебе говорю, — с жаром воскликнул Ермолай. – Я человек бывалый, меня не проведёшь. Видишь, у дороги котик спит? Лапки раскинул и дремлет, сердечный. Разве у нас в Рассушине такое возможно? Или сапогом пнут, или мальчишки обидят, а то, упаси Бог, собаки сожрут. Нет, брат, у меня на подобные вещи нюх! Вот возьму, да поселюсь здесь. Присмотрюсь к какой-нибудь вдовой купчихе и женюсь. Приданное приличное возьму. Стану чай с вареньем пить, пирогами домашними угощаться и, что ни день, в церковь ходить.
— Не заскучаешь?
— Так я ремесло не брошу. Буду людей красить, а там, глядишь, и школу свою открою. Начнут ко мне со всей Волги ученики стекаться, дабы мастерством овладеть. А я каждого привечу, к подходящему делу приспособлю. Одни рисуют, другие вчерне колют, третьи до ума доводят, а совсем «зелёные» пусть тушь смешивают.
Ермолай зажмурился, представляя.
— Палаты каменные поставлю и всех гостей сам встречать буду. В портах белых, сюртуке с карманами и рубахе батистовой. Народ попроще к подмастерьям отправлю, а благородного человека лично обслужу. Руки у меня золотые и до работы я злой. Разговоры буду вести, да вина заморские подливать. Глядишь, слух о волжском кольщике по всей Руси пойдёт.
— Государь-император прознает, — саркастически продолжил Прохор.
— И такое может статься, — немедленно согласился Ермолай. – Сделаю я, к примеру, какому-нибудь генералу наколку. Пойдёт тот с государем париться, а царь её в бане и приметит. «Что за умелец, — спросит, — так искусно сработал?». А генерал в ответ, мол, есть такой мастер Ермолай. «Позвать его сей же час ко мне, — воскликнет государь». И, будьте любезны! Стану я кольщиком императорского двора.
— В Санкт-Петербург переедешь?
— А, как же!
— И купчиху с собой возьмёшь?
— Какую купчиху? — изумился Ермолай.
— На которой жениться собрался!
— Ах, эту, — задумался кольщик. – Нет, не возьму. Куда ей, со свиным-то рылом…

12. Разбойники
— Беда, Прошенька, ох, беда, — причитал Ермолай, глядя на приближающуюся к ним лодку. Два могучих гребца, с хаканьем налегая на вёсла, гнали наперерез плоту. На корме, скрестив руки, стоял суровый бородач в синих шароварах и красной рубахе. Левый глаз его скрывала повязка.
— Правь к берегу, — взмолился кольщик. – Авось, успеем в лес утечь.
— Не выйдет, — покачал головой Прохор. – Сам погляди.
Из прибрежных камышей выскользнули ещё три лодки.
— Ох, грехи наши тяжкие, — застонал Ермолай, обхватив голову руками. – Попались мы, голубки белые да в ястребиные когти. Отбегали наши резвые ноженьки по зелёной мураве.
— Замолчи, дядька, — сквозь зубы прошипел Прохор. – Глядишь и обойдётся.
— Чую, смертушка наша пришла, — продолжал кольщик. – Сложим буйны головы.
Сидящие в лодках, заливисто засвистели, заулюлюкали.
— Эй, на плоту, — рявкнул Одноглазый, — стойте!
— Да, как же мы, мил человек, остановимся? – жалобно пропел Ермолай. – Нас река несёт, а якоря не имеем. — Он помолчал и на всякий случай добавил, — По бедности.
Лодки тем временем подошли к плоту, и бородач принялся буровить своим единственным глазом то дрожащего от страха кольщика, то мрачно молчащего Прохора.
— Кто такие? – наконец спросил он.
— С верховьев мы, — живо откликнулся Ермолай. – От скудной жизни из голодных краёв бежим.
— Что же, страннички, заплатите дань, и плывите с Богом.
— Ась? – с блаженной улыбкой переспросил кольщик.
— Всяк, кто хочет мои владения пересечь, оброк платит, — рявкнул Одноглазый.
— Помилуй, добрый человек, — замахал руками Ермолай. – Чем же платить-то? Хочешь, табачку отсыплем или рыбкой сушёной поделимся? А с деньгами у нас у самих туго, с хлеба на квас перебиваемся.
Одноглазый недоверчиво хмыкнул и кивнул одному из разбойников. Тот легко перемахнул с лодки на плот и, забравшись в шалаш, принялся выбрасывать из него нехитрый скарб путешественников.
— Рвань тут одна, — вылез он наружу. – Разве только сапоги сгодятся.
— Сапоги не тронь, — холодно отчеканил Прохор. – Не отдам.
— Ох, какой злой, — поцокал языком Одноглазый. – Как зовут?
— Картузов. Прохор Картузов.
Атаман зыркнул на одного из своих и тот солидно кивнул головой, как бы подтверждая, что, мол, слышал о таком.
— Ну, а ты? – Одноглазый прищурился на Ермолая.
— Кольщик я. Раньше в Рассушине работал, православный люд красил, а сейчас решил в дальние края податься.
— Кольщик из Рассушина? – расплылся в улыбке атаман. – Уж не Ермолаем ли тебя кличут?
— Так и есть, батюшка, — в свою очередь осклабился кольщик.
— Слыхали, ребятушки? – воскликнул Одноглазый. – Сам кольщик Ермолай к нам в гости пожаловал.
Разбойники загоготали, кто-то даже привстал, что бы лучше рассмотреть.
— А, ну-ка, Гаврила, иди к нам, — позвал атаман.
В одной из лодок завозились и, неуклюже переступая через ноги товарищей, к плоту двинулся долговязый худой разбойник. Сутулясь и отводя глаза, Гаврила ступил на брёвна.
— Давай, родной, заголись, — приказал Одноглазый.
Устало вздохнув, Гаврила стащил рубаху, обнажив костлявое туловище с торчащими рёбрами. Прохор пригляделся. С впалой безволосой груди разбойника скалилось наколотое чёрной тушью чудовище, отдалённо напоминающее зевающего медведя.
— Твоя работа? – притворно ласково спросил атаман.
Ермолай, мгновенно посерьёзнев, подошёл к Гавриле, рассматривая наколку.
— Я кому говорил, не расчёсывать? – звенящим шёпотом обратился он к разбойнику. – Что, потерпеть не мог? Пол уха, обормот, у зверюги стёр.
— Он тебя кого просил наколоть? – перебил Одноглазый.
— Что заказывал, то и получил, — Ермолай продолжал разглядывать наколку, чуть откинув назад голову.
— Медведя я хотел, — вздохнул тощий Гаврила.
— И чем же это не медведь? — Ермолай с вызовом посмотрел на атамана.
— Чем? – обозлился атаман. – Да ты, скотина, ему идолище безродное наколол. На всю жизнь человеку тело испоганил!
— Ты на меня не ори, — в свою очередь вызверился Ермолай. — Этот Гаврила, как сейчас помню, чего требовал? Что бы медведь на него походил. Вот и получил!
Он, ухватив разбойника за плечо, развернул того лицом к атаману.
— Ну-ка, сделай страшную рожу, какую мне строил.
— Ничего я не строил, — потупился тот.
— Вот я сейчас багром-то перетяну, — зарычал Ермолай. – Проша, дай багор! Ей Богу, не зли меня!
Гаврила отшатнулся и, испуганно глядя на Ермолая, покорно разинул рот, словно собираясь укусить.
— Батюшки светы, — охнул кто-то из разбойников.
С наколки на груди щерилось лицо Гаврилы, только покрытое шерстью. Ермолаю удалось добиться удивительного сходства. У чудовища были те же бессмысленно пустые глаза навыкате, тонкие губы, лоб с залысиной и впалые щёки. Наличествовала даже бородавка на носу.
— А, похож, — удивлённо согласился атаман.
— На кого? – насупился Ермолай.
— И на медведя, и на Гаврилу, — поспешно добавил Одноглазый.
— Неужто? – злорадно усмехнулся кольщик и повернулся к Гавриле. — Сколько времени прошло?
— С год уже.
— И, что, потускнел рисунок? Потёк?
Атаман махнул разбойнику, который давеча рылся в вещах, выбрасывая их из шалаша. Тот, понятливо кивнув, принялся собирать раскиданный скарб.
— Что же, — ни к кому не обращаясь, объявил Прохор, — раз мы поладили…
— …могу задержаться и желающим наколочки сделать, — закончил Ермолай.
— Уважь, — обрадовались разбойники.
— Уважь, — подал голос Одноглазый.
— Ладно, — притворно вздохнул кольщик. – Только учтите, я деньги вперёд беру.

13. Старуха
На песчаной косе стояла старуха.
— Эй! — громко крикнула она и призывно помахала рукой.
— Нет, ты только полюбуйся, Прошенька, — нахмурился Ермолай, — будто извозчика останавливает. Люди, может быть, спешат-торопятся, а ей и дела до того нет. Пусть бабка дальше кукует или на пароход билет покупает. Каждого подвозить, нам без интереса. То пристань к берегу, то отплыви, то вновь пристань. Руки отсохнут шестом махать. Вот была бы она годков на сорок помоложе…
— Эй! – вновь донеслось до них. – Правь сюда, сукины дети!
— Ишь ты, — изумился Ермолай, — ещё ругается, карга старая.
Прохор засмеялся и взялся за руль, разворачивая плот к берегу. Кольщик тяжело вздохнул и, с сожалением глянув на товарища, пошёл встречать гостью.
Бабка, коренастая, широкоплечая, с круглым недовольным лицом, поджав губы, ждала, пока плот не коснётся песка.
— День добрый бабушка, — нарочито ласково поздоровался Ермолай. – Куда путь держите?
— Чего, идол, стоишь, как вкопанный? – низким голосом ответила та. – Руку дай.
— Милости просим, — пропел кольщик, помогая старухе перешагнуть с берега и одновременно бросая укоризненные взгляды на Прохора.
Бабка, тяжело ступая, прошлась по плоту и, облюбовав себе место близ шалаша, грузно уселась на свой туго набитый мешок. Не говоря ни слова, стащила лапти и, размотав обмотки, принялась разглядывать босые ноги. Ермолай с отвращением косясь на её пальцы, напоминающие грязные обрубки тоже безмолвствовал.
— Вот и славно, — прервал молчание Прохор и, навалившись на багор, оттолкнулся от берега.
— Ноги я промочила, — наконец глухо произнесла старуха.
— Невелика беда, — бодро откликнулся Ермолай. – Солнышко враз всё высушит.
Бабка с презрением смерила его взглядом и перевела взгляд на Прохора.
— Ты, дядька, поищи, — сообразил тот. – Кажется, во фляге ещё кое-что осталось.
Ермолай, кряхтя и охая, полез в шалаш копаться в вещах и появился оттуда, держа в руках заветную берестяную флягу. Скорбно улыбаясь, он вытащил пробку и, наполнив кружку до половины, протянул старухе. Та негодующе прищурилась, но не шевельнулась.
— Прощения просим, — пропел Ермолай, наполняя кружку до краёв.
Бабка приняла водку и поднесла к широкому носу, принюхиваясь.
— А, перцовки нет? – недовольно спросила она.
— Чем богаты, — добродушно ответил Прохор. Попутчица явно ему нравилась.
Старуха, прикрыв глаза, медленно выпила и с минуту просидела молча, словно прислушиваясь, как водка растекается внутри.
— Ещё плесни, — требовательно протянула она кружку Ермолаю.
Кольщик побагровел, но просьбу исполнил.
— Вот, теперь хорошо, — хлопнула себя по коленям бабка, так же неспешно, выпив вторую. Она скоро обулась и встала, притопнув ногами. – К берегу держи, — велела старуху Прохору. – Вон, моя изба виднеется.
— Да мы и версты не прошли, — не выдержал Ермолай. – Зачем было на плот-то лезть?
— Сказала же, ноги промочила, — ответила старуха.
Кольщик поперхнулся, хотел было что-то сказать, но сдержался и, махнув в сердцах рукой, полез в шалаш.
— Ишь, чумовой, — усмехнулась бабка.
— Устал он, — подмигнул Прохор. – Который день в пути.
— Пропадёшь с таким товарищем-то, — покивала старуха.
В тишине было слышно, как Ермолай в шалаше скрипит зубами.
— Посошок? — кивнул Прохор на флягу, когда плот подошёл к берегу.
— Будет с меня.
Бабка легко спрыгнула на песок и, не прощаясь, пошла к избе.
— И ни тебе спасибо, ни до свидания, — ядовито прошипел Ермолай, высунувшись из шалаша.
— Брось ты, дядька, — отмахнулся Прохор. – Старуха, поди, одна живёт. Не с кем и словечком перекинуться.
— Так она всё больше молчком зыркала.
— Ну, значит, позыркать не на кого.
— Если я в старости таким же стану, — задумчиво почесал грудь Ермолай, — сделай одолжение, Прошенька, стукни мне топором по темечку. Или в реке утопи. Или ножом пырни.
Плот уже вышел на середину реки, а кольщик всё не мог уняться.
— … или в реку в мешке скинь. Или удави, — разносилось над водой.

14. Цыгане
— Глянь, — Ермолай показал пальцем на мерцающий в сгустившихся сумерках огонёк. – Никак, костёр посреди реки.
— Остров это, — приглядевшись, не сразу ответил Прохор. – Видно, рыбаки юшку варят.
— Ох, как ушицы-то вдруг захотелось, — заволновался кольщик. – Настоящей, да, что б с картошечкой, чесночком и перцем. У рыбачков, верно, уха не из плотвы, а со стерлядкой. Жирненькая, наваристая, золотистая.
— Туда ещё хорошо с десяток ершей бросить, — поддержал Прохор.
— Прямо вижу, как она в котле кипит и ключом бьёт, — застонал Ермолай. – Давай повечеряем с рыбаками. Они народ приветливый, а нам и надо-то по половничку выставить. Не столько для еды, как для удовольствия.
— А, ежели там бурлаки? – съязвил Прохор.
— Родной, ну откуда им на острове взяться? Богом молю, правь на костёр.
Однако, рыбаки, увидев приближающийся плот, повели себя странно. Вскочив с песка, все, как один, бросились к воде, а самый крупный из них, войдя в реку по пояс, простёр руки к нашим путешественникам.
— Вай! – заголосил он. – Спасите нас! Христом Богом заклинаю, помогите.
— Разворачивайся, — в свою очередь зашипел Ермолай, разглядев в полутьме чёрные кудри, серьги и шёлковые рубахи. – Цыгане это, Прошенька. Ну их к дьяволу!
— Брат! – продолжал тем временем надрываться вожак. – Не уходи! Забери отсюда! Денег дам, всё отдам, только помоги. Помираем мы!
Прохор, более не раздумывая, подвёл плот к берегу.
— Забирайся, ромалы, — весело крикнул он столпившимся на песке цыганам. – Выручим вас.
Грузный вожак, хлюпая водой в сапогах, стиснул Прохора в объятиях и, бешено вращая глазами, зачастил.
— Купец Белоглазов, будь его род проклят, нанял на пароходе петь-плясать. Как в раю, говорил, будете жить, а сам, нехороший человек, в обед напился и высадил нас на острове.
— О, как! – удивлённо воскликнул Ермолай.
— Матерью клянусь, зарезать его хотел, да Белоглазов денег дал, а пока я деньги считал, уплыл сын ишака на пароходе, и мы тут остались.
— Не горячись, папаша, — прервал его Прохор. – Беде этой помочь легко. Доставим прямо до табора или где там ваши шатры стоят?
— Вай, зачем табор, зачем шатры? – вожак облегчённо рассмеялся, успокаиваясь.- Тебе как брату скажу, не цыгане мы. Тебя как зовут? Прохор? Слушай Прохор-джан, из настоящих цыган у нас только Роза. Роза, пери моя, улыбнись мужчине. Она одна на цыганском языке петь умеет. Меня зови дядя Самвел. Армянин я из города Сухума. Цыган с гитарой это Коля грек с Херсона. Ах, Прохор-джан, у человека душа вот так переворачивается, когда он играет. Коля, подойди, обними нашего спасителя. Сёма иудей из Никополя. У варшавских мастеров скрипке учился, хлебом клянусь! Сёма, иди к нам! Не плачь, золотой мой, дядя Самвел всё устроил. Тонечка из мордовских плясуний. Волосы в чёрный красим и с Розой, как родные сёстры становятся. Тоня, жемчуг наш ненаглядный, забирайся на плот, домой едем.
— Одно не пойму, — поскрёб затылок Ермолай. – Зачем было в цыган рядиться?
— Тебя как зовут, брат? Ермолай? Слушай, Ермолай-джан, на Волге богатый человек как гуляет? Думаешь, он вкусно кушает? Думаешь, хорошее вино пьёт? Нет, брат! Ему подай цыган и шампанского. А, с цыганами, попробуй, свяжись! Или украдут чего, или обманут. Вай, Роза, девочка моя, не обижайся! У дяди же Самвела цыган качественный, проверенный. Третий год по всей реке работали, горя не знали, пока этого ишака Белоглазова не встретили.
— Так, куда сейчас плыть-то?
— Ах, заболтался старый Самвел! Прости, Ермолай-джан. Вёрст через десять город будет. Там на постоялом дворе мой брат Армен ждёт. Медведя караулит.
— И косолапый у вас есть?
— Обижаешь, Ермолай-джан, какой цыган без медведя?
…
На пристани долго прощались. Самвел, несмотря на протесты Прохора, вручил-таки ему пять рублей «за хлопоты» и настойчиво звал в Сухум «на кружку вина». Ермолай, ошарашенный неожиданной встречей и свалившимися с неба деньгами, весь следующий день провёл в раздумьях.
— Вишь, как бывает, — в конце концов, заговорил он. – И среди цыганского племени порядочные люди встречаются.

15. Тот самый Картузов
Когда беззубки и водоросли, облепившие днище, начали замедлять ход плота, Прохор решил сделать остановку и отскрести их.
— Найдём местечко с пологим бережком, встанем и за день справимся. Работа нехитрая, знай себе, всякий сор речной отдирай.
— В полдня управимся, — бодро заверил Ермолай. – Вот, только, причалить бы где-нибудь в городке. Там на пристанях картошкой варёной и огурчиками малосольными торгуют, вот они мне, веришь ли, третью ночь снятся. Картошечка маслицем полита, укропчиком посыпана, а огурцы махонькие, зелёненькие, так сами в рот и просятся. Цена всей радости копейка, зато удовольствия на полный рубль.
На том и порешили. Правда, первый городишко появился только к полудню, а на причале не оказалось ни одного торговца.
— Не беда, — заверил кольщик. – Поработаем всласть, а, как закончим, я провиант в два счёта раздобуду.
Путешественники привязали плот к сваям пристани, разделись и залезли в воду.
— Я с правого края зайду, — скомандовал Ермолай, — а ты с другого.
Кольщик, сунул руку под бревно и немедленно распорол её до локтя острым краем приставшей там раковины. Прохор, несмотря на заверения, что рана пустяковая, перевязал Ермолая куском чистой тряпицы и выгнал на берег.
— Иди уж за своими огурцами, — рассерженно сказал он. – Как-нибудь один управлюсь.
Кольщик, вздыхая и виновато опустив плечи, побрёл в город. Пройдя сотню шагов, он заглянул в трактир, что бы справиться, где поблизости базар, да там и остался.
Спустя час Ермолай, сидя в компании мастеровых и приказчиков, взахлёб рассказывал о полной опасностей жизни на реке.
— Ты, мил человек, — перебил его сосед, — работы настоящей, поди, и в глаза не видывал. Попробуй каждый день на заре подниматься и, не разгибаясь, до темноты сапоги тачать. Изведёшься весь, на табурете сидючи, пальцы шилом исколешь, а заказчик потом ещё морду воротит, и платить отказывается. Плот же что? Лёг на него и, знай, плыви по течению, пузо на солнышке грей.
— Пузо, говоришь, грей? – горько усмехнулся Ермолай. – А, вот послушай, сапожная душа, как мы с товарищем сюда добирались.
Кольщик отпил из оловянной кружки, обвёл собеседников помутневшим взглядом.
— В первый же день монахов встретили. Уж не знаю, как, может быть, с перепою, но утопили они в реке крест серебряный. Мы со всей душой, мол, не помочь чем? А, они велят, скидывайте одёжу, и полезайте в воду. Рожи опухшие, злые, кулачища, что твоя голова. Что делать, пришлось полдня нырять, что бы крест утерянный вернуть.
— Монахи-то, на вид все тихие, — согласился один из приказчиков, — да, палец им в рот не клади.
— На второй день, — продолжал Ермолай, — чуть рассвело, навстречу катер паровой. Глядим, а на нём полным-полно мужиков голых. Смеются, песни поют и пляшут, как оглашенные. Подплыли к нам и кричат, мол, раздевайтесь донага. Они, видишь ли, так беса тешат, всех путников, мимо проплывающих, заголяться заставляют. Прохор, товарищ мой, было за багор схватился, да куда там, разве с такой оравой совладаешь? Пришлось и это стерпеть.
Ермолай, обхватил руками голову, словно ещё раз переживая случившийся позор.
— Слушайте дальше. День, другой проходит, просится на плот старичок. Возьмите, молит, самому мне идти тяжело. Как тут откажешь? Приветили дедушку, ухой накормили, в шалаш спать уложили.
— По-христиански, — закивали головами собеседники.
— Вот-вот! А, старичок, ночью все вещички наши в узел увязал и вплавь к берегу пустился. Хорошо, Прохор спит чутко. Подцепил багром ворюгу, и назад на плот втащил. Глядим на деда, глазам своим не верим! У того в воде седина с волос смылась, бородища отвязалась и стоит перед нами молодец, зубы скалит.
— Ах, бесовское отродье!
— Так-то, ребятушки. Уж на что мы с Прошенькой калачи тёртые, ан не распознали хитреца.
— Надо было вору камень на шею и в реку.
— Всех воров топить, так людей на Руси не останется, — хмыкнул Ермолай. – Отпустили его, хотя, разок по спине и перетянули.
— Хлебнули вы, ребятушки, — загудели голоса.
Ермолай обвёл взглядом собеседников, с удовольствием отметив, что народ из-за соседних столов подсел поближе.
— Только это всё цветочки, ягодки дальше пошли. Причалили мы на следующий день у лесочка, что б сучьев для костерка собрать. Только на берег ступили, тут, как скопцы из леса повалят! «- Скопи их, — кричат. — Скопи!», и у каждого в руке серп отточенный. Мы на плот, а они следом. Как отбились, сам не ведаю, — в глазах Ермолая блеснули слёзы. – Если б не Прохор, не сидел бы с вами.
— Врёшь! – грохнул кружкой сапожник. – Скопцы народ мирный. Виданное ли дело им по лесам людей ловить и увечить?
— Не верите? – с болью в голосе простонал Ермолай, разматывая повязку на руке. – Так глядите, православные! Смотрите, как серпом меня достали.
Собравшиеся охнули.
Кольщик медленно осушил кружку и ему тотчас налили ещё.
— Только от этих упырей спаслись, дня не прошло, в лапы к Одноглазому атаману угодили.
— Знаем такого, — зашумели слушатели. – Знаем.
— Вот тут-то Прохор и говорит, мол, устал он от злодеев обиды терпеть. Ухватил багор двумя руками и давай разбойников, как сорную траву косить. Ударит раз — троих смахнёт, ещё ударит — пятерых повалит. Бьётся, точно дьявол в него вселился. Лодки топит, головы расшибает, рёбра крушит. Сам атаман пробовал саблей Прохора достать, да куда там. Еле ноги унёс, плут одноглазый.
Народ, набившийся в трактир, одобрительно засмеялся.
— Думаете, всё? – Ермолай, покачиваясь, привстал из-за стола. – В тот же день, подбираем на берегу старуху. Бабка, давай нас благодарить, да обхаживать. Достаёт старая из корзины штоф, и предлагает, мол, выпейте благодетели за знакомство. И выпили бы!
Кольщик пошатнулся, но устоял на ногах. Торжествующе поднял вверх кружку.
— Но, Прохор не прост! Он старухе в ответ предлагает первой выпить. Та ни в какую. Тогда, грозим, силком в рот вольём. Завыла старая ведьма и созналась, что в вино зелье сонное добавлено, дабы нас полонить, а затем в лесу сожрать.
— Вот так, Прохор, — загудел трактир. – Хват парень.
— Я про цыганский остров уже рассказывал? – икнул кольщик. – Нет? Тогда слушайте…
***
Прохор давно уже отчистил днище плота, и собирался было идти искать Ермолая, как вдруг на берег высыпала толпа.
— Вон он! – восторженно выкрикнул кто-то. – Тот самый Картузов!
Прохор растерянно поклонился.
— Люди, — донёсся голос Ермолая. – Запомните его!

16. Девица
На следующий день порез у Ермолая воспалился, и рука распухла, пойдя жёлтыми пятнами.
— Ерунда, — успокоил Прохора кольщик. – Не такое видывали.
Он лёг на край плота и опустил больную руку в воду.
— Вот увидишь, — беззаботно подмигнул Ермолай, — Волга-матушка враз всё вылечит.
Однако к утру руку раздуло, и она перестала сгибаться в локте, а у Ермолая начался такой жар, что Прохор не на шутку испугался.
— Как увидим городок, отведу тебя в лазарет.
— Боже упаси, Прошенька, — взмолился кольщик. – Эти лекари, чуть что, хвать за нож и давай добрых людей увечить. Мне бы водочкой рану промыть, да внутрь немного принять, вот и поправлюсь.
— Ладно, — согласился Прохор. – Остановимся у первой деревни, найдём тебе водки, но если не поможет, тут уж обессудь, без доктора не обойдёмся.
Как назло, впереди, насколько хватало взгляда, тянулись безлюдные места, заросшие чахлым лесом. Прохор уложил Ермолая в шалаш, накрыл рогожкой и обмотал голову мокрой тряпицей. Кольщик впал в забытьё и лежал тихо, лишь иногда постанывая. Прохор, мучаясь от собственного бессилия, вышагивал по плоту. Наконец, уже за полдень, он заметил белёсую струйку дыма, поднимавшуюся над береговым камышом. Вскоре показалась и одинокая избушка, стоящая у самой воды. На крыльце, выходящем к реке, сидела девка в красном сарафане и пристально смотрела на приближающийся плот.
— По здорову живёшь, красавица, — приветливо улыбнулся ей Прохор.
— И ты не хворай, — чуть заметно кивнула та.
— Мне бы водки у кого купить.
Девка, молча, достала из кармана горсть семечек и принялась грызть, переведя взгляд на реку.
— Помогай, сестрёнка, — заволновался Прохор. – Мне, вправду, водка позарез нужна. Видишь, товарищ помирает.
В это время Ермолай, лежащий в шалаше, страдальчески застонал.
— Понятное дело, — хмыкнула девка. – Гляжу, скоро совсем помрёт без вина-то.
— Дура ты! — озлился Прохор. – Сказал же, болеет человек. Рану промыть надо, а нечем.
Девка недоверчиво хмыкнула, но встала и, чуть пройдя по берегу, издалека заглянула в шалаш.
— Что стряслось-то?
— Порезался он два дня назад. Думали, само пройдёт, ан нет, так прихватило, что с утра в жару лежит-бредит.
— Ох, долюшка моя, — вздохнула девка и, подобрав подол сарафана, пошла к избе.
— Чего столбом стоишь? – крикнула она. – Тащи сюда товарища своего.
Прохор поднял на руки Ермолая, внезапно оказавшимся на удивление лёгким, и поспешил за ней. Девка, миновав дом, отворила дверь бани и махнула рукой, приглашая заходить. Проходя мимо избы, Прохор украдкой заглянул в окно, где с удивлением увидел богато накрытый стол. Хозяйка тем временем, засветила в парной лампу и помогла уложить Ермолая на полку. Быстро размотав тряпку на руке кольщика, она осмотрела воспалённую рану, и, не сказав ни слова, вышла.
— Держись, дядька, — Прохор подложил под голову Ермолая берёзовый веник. – Сейчас водки принесут, враз на ноги встанешь.
Вернулась девка со склянкой.
— Глотай, — сунула она пузырёк кольщику.
— Сначала сама отпей, — недоверчиво принюхался тот. – Знаю я вашу сестру.
Хозяйка в ответ, ухватив Ермолая за бороду, силой засунула ему в рот склянку и заставила выпить.
— Теперь до утра проспит, — деловито сказала она Прохору и вновь ушла.
Появилась девка спустя полчаса, неся глиняную миску с зеленоватым варевом. Добавив туда золы из печи, сунула её Прохору.
— Вот тебе и занятие. Садись рядышком с товарищем и полегоньку в руку втирай. Потом подожди, пока высохнет, смой и снова втирай.
— Спасибо, сестрёнка, — поблагодарил Прохор.
— Ну тя к лешему, — сердито отмахнулась та и ушла.
***
Проснулся Прохор, когда уже рассвело. Ермолай сидел на полке и удивлённо оглядывался.
— Где это мы, Прошенька? – спросил он. – Никак в бане?
— Как рука? Не болит?
— Да, чего с ней будет? — весело ответил кольщик. – На мне всё, как на собаке заживает.
Стукнув дверью, вошла хозяйка.
— Ожил, никак, — прищурилась она, разглядывая довольного Ермолая.
— Нет на свете такой хвори, красавица, — бойко заговорил тот, — что б меня с ног свалить. Я, веришь-нет, таким уж уродился и, словно заговорённый, всю жизнь живу. Вот, послушай, расскажу правдивую историю…
— А, раз, выздоровел, — оборвала девка, — то и ступайте с Богом.
— Что же, и чайком не напоишь? – беспечно откликнулся Ермолай, но Прохор, ухватив его, скоро вывел из бани и повёл к плоту.
— Сейчас соберу чего-нибудь в дорогу, — сказала хозяйка и ушла в дом.
— Крутой нрав у девки, — шепнул на ухо кольщик Прохору.
— Какой бы не был, а тебе поблагодарить не грех.
— А я чего? Я добро помню.
Вышла девка с узелком в руках.
— Спасибо за всё, — поклонился Прохор.
— Может помочь чем? – бойко поддержал Ермолай. – Мы на любое дело спорые. Забор поправить, дров наколоть, крышу починить, всё можем.
— Не надо ничего, прощайте.
Кольщик развёл руками, мол, как скажете, а наше дело предложить.
— Ты, верно, вчера ждала кого, да мы помешали, — виновато улыбнулся Прохор.
— Ждала, — кивнула девка, — да, видно, напрасно. Слыхали про такого Картузова?
Ермолай открыл было рот, но Прохор больно пхнул его в бок и кольщик закашлялся.
— Это кто ж такой? – спросил он. – Кажется, есть такой купец в Рассушине.
— Не купец, а плотогон с верховьев, — вздохнула хозяйка. – Сказывают люди, что плавает он на белом плоту под шёлковым парусом. Добрым людям помогает, а дурных наказывает. Плуты и разбойники от него прочь бегут, а нечисть в лесах хоронится.
— Чудеса, — восхищённо простонал Ермолай. – Да, тебе-то он зачем?
— Затем, — отрезала девка, — что объявился он сейчас в наших краях. Говорят, что невесту ищет.
— Что ж, — пообещал Прохор, — если встретим, то сей же час о тебе расскажем. Глядишь, и причалит к твоему берегу белый плот под парусом.
— К моему берегу, — помрачнела хозяйка, — всё больше такие, как вы причаливают.

17. Блохи
В сушёных водорослях, которыми были набиты тюфяки, завелись и принялись множиться речные блохи.
— Надо к берегу приставать, — рассматривая следы укусов, решил Прохор. – Накопаем ерепеня, глядишь, и изведём кровососов.
— Уволь, Прошенька, — покачал головой Ермолай. – Я этот проклятый ерепень за версту обхожу и тебе советую. Надышишься и не заметишь, как до морока дойдёшь. В прежние времена ерепнём припадочных лечили – клин клином вышибали. А староверы с верховьев и по сей день им нечистого из одержимых изгоняют. Моя бабка клопа-таракана всегда сукренём истребляла, а ерепеня как огня боялась. Слыхал историю о калязинском золотаре и собаке?
Кольщик щелчком сбил ползущую по бревну блоху.
— Жил в городе Калязине золотарь по имени Мирон. Обретался в дому один, потому что никакая, даже самая никудышная девка, замуж за него не шла. Сам понимаешь, работа золотаря – дело духовитое и особой привычки к запахам требует. Однако Мирон по этому поводу не тужил, потому, как верил, что ещё встретит бабу, у которой или с нюхом нелады или сама из золотарей происходит. А, чтобы было с кем словом перемолвиться, завёл себе пса. Подобрал его Мирон, по пьяному делу, в бурьяне у дроги. Может быть животина под лошадь попала или кто палкой отходил, да только лежала бедняга бездвижно и, вроде как, с жизнью прощалась. Золотарь, было, мимо прошёл, да глянул в полные слёз и горя глаза. Зашлось у него сердце. Подхватил Мирон пса на руки, отнёс домой и давай выхаживать. Не соврать, с месяц отварами поил и свежей убоинкой откармливал. Так золотаря собачка проняла, что не поскупился, к доктору её свозил. Тот больного всего обсмотрел и сообщил, что спина у бедняги перебита. Как-то там позвонки сдвинулись и ходить пёс сможет, да только задние лапы приволакивать будет. Об остальном тревожиться нечего.
— Вот и слава Богу, — обрадовался Мирон. – Нам по полям не бегать, волков-зайцев не гонять.
Поселил псину в доме и так они сдружились, что стали не разлей вода. Куда один – туда и другой. Даже есть садились за один стол. Мирон себе щей наварит, в тарелку нальёт, а рядом миску с мослами для друга ставит. Спал пёс не в будке на улице, а на тулупчике у печи. Всегда чистый – ни тебе репьёв, ни колтунов в шерсти. Но, как за собакой не приглядывай, а от блох животину не убережёшь. Подцепил себе миронов товарищ этих тварей, да таких злющих, что учесался весь. Дерёт себя когтями, а те по шкуре так и скачут. Золотарь чего только не делал. Керосином пса мазал, скипидаром, водкой, уксусом – всё напрасно. Тут какой-то умник ему возьми, да и посоветуй, мол, лучше ерепня средства ещё не найдено. Мирон, недолго думая, бегом на реку. Нарвал на берегу две корзины и домой принёс. Вытащил из сундука с одеждой всё барахлишко, устлал дно ерепнём, вынес во двор и сунул туда собаку. Высыпал сверху вторую корзину, замкнул крышку и сел на крыльцо ждать. Только успел самокрутку свернуть, как пёс внутри завыл, а из щелей сундука блохи так в разные стороны и брызнули.
— Действует снадобье, — радуется калязинский золотарь. – Давай, ерепенюшка, жги клятую насекомую!
Минуты не прошло, как иссякли кровососы, а в собаку будто бес вселился. О стенки колотится, что того и гляди весь ларь в щепки разнесёт. Отпер Мирон сундук – страдалец оттуда пулей вылетел и давай по двору метаться. То через голову кувырнётся, то ввысь взмоет, то клубком покатится. Куда только увечье делось! Скачет, что твой жеребёнок на лугу. Видимо, когда пёс внутри сундука бился, позвонки сдвинутые на место встали.
Как говорится, «у умного в голове мысли, а у золотаря — мухи».
— Выпала мне счастливая карта, — тешит себя Мирон. – Сам того не ведая, нарвал я не простого ерепня, а чудодейственного. Того, что и блоху гонит, и увечья лечит. Глядишь, может и покойника воскресить сможет. Или воду в вино превратить.
Бросило в жар золотаря от таких мыслей. Накинул он на пса верёвку и бегом в трактир. Выпил единым махом чарку, затем вторую и давай дружкам хвастать.
— Помните моего пса калеку увечного, что лапы волочил и судьбу-злодейку проклинал? Ни один доктор ему помочь не сумел. А я исцелил! Вот этими самыми руками. Ночей не спал – снадобья варил, порошки тёр, капли капал. Айда наружу, на чудо мною явленное смотреть.
Высыпал народ на улицу. Глядят, сидит миронова собака у дверей трактира, хозяина поджидает.
— Дивись, православные, — вопит выпивший золотарь и давай по дороге взад вперёд бегать. Пёс вприпрыжку за ним. Морда радостная, хвост баранкой, лапы так и мелькают. В жизни не скажешь, что ещё вчера по-старчески ковылял, да брюхо в пыли волочил.
Мирон, в заведение вернулся и продолжил со старыми и новыми знакомцами пировать. Ударил ему хмель в голову.
— Погодите, — бахвалится. – Сегодня я только собак да котов лечу, а, дай срок, за человеков примусь. Слепых, горбатых, кривоногих, чумных целить стану. Все болезни на земле изведу.
Тут гуляки давай его целовать-чествовать и вина подливать. А, как рухнул Мирон под лавку бесчувственно, подняли на руки и с криками «Виват» до дому донесли.
Слухом земля полнится. В полдень золотарь пить, да врать начал, а к вечеру уже весь Калязин судачил, мол, объявился в городе чудо-лекарь. Пользует больных волшебными травами от которых у плешивых волосы растут, у беззубых – зубы, у безруких – руки, у безумных – ум. Звать того доктора Мирон-Золотарь, что прежде нужники и выгребные ямы чистил. Явился к нему намедни святой великомученик Пантелеймон, возложил руки и благословил на милосердные дела. С того самого часа новоявленный целитель успел всех соседей от болезней излечить, а вскорости собирается в Санкт-Петербург, где будет при государе императоре состоять…
Продрал на следующее утро похмельный золотарь глаза, выпил ковшик браги, вышел на крыльцо помочиться и оторопел. Ворота настежь распахнуты, а посередь двора стоит купец-хлеботорговец Полежаев с братьями. Рожи суровые, животы вперёд. За ними с десяток приказчиков с ноги на ногу переминается, глазами туда-сюда шныряет. А один, звероподобный, саженного роста, крохотную старушонку на руках держит.
— Ты, — спрашивает купец, — Мирон-Лекарь?
— Не без того, – осторожно отвечает похмельный золотарь.
— Беда у нас случилась, — продолжает хлеботорговец. – Матушка в бане поскользнулась, да так упала, что с неделю уже пластом лежит, не шевелится. Берёшься исцелить?
Хотел Мирон отмахнуться, мол, ошибка вышла. Перебрал вчера, вот и наболтал лишку. Ступайте, гости дорогие, к настоящему доктору, а он грех на душу брать не готов. Глядишь и обошлось бы, да тут вытянул купец из бумажника четвертной билет. Побелел лицом золотарь. Шутка ли, такие деньжищи сами в карман плывут. Смахнул выступивший со лба пот и принял ассигнацию окостеневшей рукой
— Ждите, — просипел. Подхватил старушку и в дом унёс. Там, для храбрости, хватанул ещё бражки, открыл сундук с ерепнём и, перекрестившись, сложил туда больную. Захлопнул крышку и сел рядом ждать.
Человек не собака. Пискнула бабка разок-другой, поскреблась о стенки и затихла. Всполошился Мирон, глянул внутрь, а старуха вся скособочилась и лежит не дышит. Завыл золотарь от страха и давай её тормошить, по щекам бить. Сбегал в сени, притащил ведро воды и окатил бабку. Та в раз в себя пришла. Лежит на полу, не шелохнётся, только глазами вращает и смеётся тоненьким голосом. Склонился к ней Мирон.
— Живая? – спрашивает.
А старуха, знай себе, хихикает и глаза пучит, как безумная.
Схватился за голову золотарь. За такое намятыми боками не отделаешься. Сволокут купцы в околоток, а потом, известное дело — суд и каторга. Повздыхал Мирон, поохал, да делать нечего. Постелил на стол скатёрку, покидал на неё нехитрое барахлишко. Икону, что от родителей досталась, сверху положил. Завязал концы узлом, перекрестился, свистнул собаке и через окно огородами утёк…
— Купцы Полежаевы сто рублей сулили тому, кто сбежавшего золотаря сыщет, — закончил рассказ Ермолай. – Да только попусту. Поговаривали, что он на север к старцам в скиты ушёл. А, я думаю, что прибился Мирон к бурлакам. Там ему самое место.
— А со старушкой что стало?
— Слава Богу, обошлось. Полежала в кровати месяц-другой и потихоньку вставать, а потом и ходить начала. Только говорить разучилась и всё смеялась. Да родные особо и не расстраивались, уж больно та зла на язык была.
— Что ж, убедил. Пусть вместо ерепня сукрень будет, — решил Прохор. – Он сейчас в самом цвету.

18. Крокодила
Ермолай приставил ладонь козырьком ко лбу, всматриваясь в заросший травами берег. Внезапно кольщик застыл, будто собака, сделавшая «стойку».
— Слышишь? — громко прошептал он, указывая пальцем. – Там впереди.
Путники замерли. Действительно, по реке доносились невнятные стоны.
— Будто душат кого, — испуганно округлил глаза Ермолай. – Или зверь лесной стенает.
Прохор опустился на колени, приложил ухо к воде и с минуту сосредоточенно вслушивался.
— С полверсты отсюда будет, — он легко вскочил на ноги и, подхватив багор, сильными толчками погнал плот вдоль берега. – Вмиг доберёмся.
— Неугомонный ты, Проша, — заволновался Ермолай. – Там, наверное, и смотреть не на что. Вот, ежели кто б гулял, да песни пел, то можно и поспешать было. Ох, чует сердце, накличем на себя беду.
— Не робей, дядька, — Прохор так налёг на багор, что тот выгнулся дугой.
Стоны, тем временем, становились слышны всё громче. Теперь они перемежались с хрипом и пугающим горловым бульканьем.
— Матерь Божья! — кольщик нырнул в шалаш и выбрался оттуда, сжимая в руках топор. – Может это Крокодила добычу терзает.
— Кто?
— Крокодила, — жалобно пропел Ермолай. – Ящерица такая, только величиной со свинью.
— Да, откуда ж ей взяться?
— Не знаю я! С ярмарки сбежала или из моря приплыла.
— Тихо, — скомандовал Прохор и замер.
Плот летел вдоль зелёной стены камыша.
— Кажется тут, — выдохнул Прохор и, уперев багор в речное дно, остановил плот. – Жди меня здесь, а если что случится, плыви дальше, пока людей не встретишь.
Он скинул рубаху, зажал в зубах верный плотогонский нож и бесшумно скользнул в воду. Раздвинул камышины, сделал шаг, другой и скрылся из вида.
Никак не ожидавший, что останется в этом страшном месте один, Ермолай не на шутку испугался. Заходил взад-вперёд по плоту. Забрался в шалаш, но тотчас вылез оттуда.
— Прошенька, — жалобно позвал он, — ты живой ещё?
Ответом был новый, леденящий душу стон, завершившийся сдавленным сипением.
— Мать Заступница и Троеручица, помогай, — запричитал Ермолай.
Он стащил рубаху, закатал штаны до колен, сунул подмышку топор и, бормоча молитвы, полез в реку. В этот момент заросли камыша раздвинулись, явив улыбающегося Прохора, держащего в руках пучок бледно-жёлтых цветов.
— У самой воды рос, — подмигнул растерянному кольщику Прохор.
— Что это?
— Как что? Мы же решили, что блох сукренём выведем.
— А, Крокодила?
На берегу вновь кто-то захрипел, забулькал.
— Спит твоя Крокодила, — засмеялся плотогон. – Хочешь глянуть?
Он выбрался из воды, подхватил багор и с силой оттолкнулся. Саженей через пять камыш поредел, уступив место осоке, миновав которую, плот вынесло на полоску песчаного берега, окружённого со всех сторон сажеными стеблями рогоза. Там, среди речного мусора, заложив руки за голову, спал на спине невысокий паренёк лет двадцати. Был он коротко стрижен и гладко выбрит за исключением аккуратно закрученных чёрных усиков. Из одежды на незнакомце имелась полосатая нательная фуфайка и белые полотняные брюки. Рядом лежал форменный бушлат с двумя рядами блестящих пуговиц и бескозырка.
— Что б меня, — всплеснул руками Ермолай. – Морячок! Как есть, натуральный моряк.
Тут спящий с хрипом, словно утопая, втянул в себя воздух, на время затих и тотчас со стоном выдохнул. Полежал несколько мгновений бесшумно и опять заклокотал на вдохе. При этом его и так впалый живот исчез вовсе, а тело изогнулось дугой.
– Морячка, поди, за храп с корабля и списали, – кольщик присел на корточки. – Никакое общество подобного не сдюжит.
— Не скажи, — покачал головой Прохор. – Флотские по кубрикам в гамаках спят. Лежат изогнувшись, точно снулые уклейки и храпеть у них не выходит. Этот же, видишь, как вольготно на спине раскинулся.
— А, раз такой организм имеет, мог бы в песке ямку отрыть и спал бы дугой, — усмехнулся Ермолай. – Что б честных людей рёвом не пугать.
— Пусть дрыхнет, — беззаботно отмахнулся Прохор. – Нам сейчас сукреня нарвать надо, да стоянку разбить. Отрава только к вечеру блох изведёт.

19. Сукрень
Сказав это, плотогон шагнул в зелёную стену рогоза и тотчас исчез из вида. Слышно было, как скрипят раздвигаемые стебли и похрустывают под ногами пустые раковины береговых улиток. Вспорхнула и беспокойно закружилась стайка угольно-чёрных носачей. Бросились врассыпную, невидимые глазу, древесные жуки-угодники.
— Тут, поди, гадюк полным-полно, а я босый, — ворча и оскальзываясь на лягушачьем помёте, Ермолай поспешил вслед за Прохором. – Одна радость, не заблудишься. По морскому храпу обратную дорогу найду.
Несколько раз ему чудились жёлтые головки сукреня, которые на поверку оказывались, то прошлогодними ужиными яйцами, то россыпью поганок на прозрачных ножках. Почуяв добычу, слетелись комары и, звеня, затеяли хоровод над бритой головой кольщика. Волоча чешуйчатое брюхо, проковылял покрытый бородавками ушан. Ермолай остановился и замер, сразу же погрузившись по щиколотку в чёрную ледяную жижу. Со всех сторон высились изумрудные заросли. Наверху ветер покачивал бурые початки рогоза. Стенания моряка доносились уже не со спины, а откуда-то сбоку. Но, главное, как сквозь землю провалился Прохор.
— Ау, — осторожно пропел Ермолай. – Есть тут живые?
Впереди кто-то невидимый угрожающе зашипел и пополз навстречу. Кольщик, путаясь ногами в осоке, стал отступать назад. Затем развернулся и, ломая камышины, бросился наутёк. Пробежав, сколько хватило сил, он перешёл на шаг и неожиданно для себя оказался на сухом песчаном пригорке.
— К лешему этот сукрень, — тяжело дыша, пробормотал Ермолай. – Говорил же Прохору, плохое здесь место.
Кольщик прислушался. Выпрямляясь, шуршала примятая осока. Время от времени принимался злобно гудеть, попавший в паутину слепень. Потрескивая слюдяными крыльями, высоко в небе висела чёрная маслянистая стрекоза. Не было слышно храпа моряка.
— Помер ты, что ли, чёрт морской? — застонал Ермолай. – Как теперь назад вернуться?
Вновь зажужжал-забился в паучьих сетях слепень.
— Не хочется, братец, к мизгирю на обед? — невесело подмигнул ему кольщик. – Вот так и я. Бежал от дыма, а упал в огонь.
Подобрав сухую тростинку, Ермолай высвободил пленника из паутины. Тот, словно спелая вишня, мягко упал вниз. Покувыркался в песке, счищая остатки липких пут, и взмыл ввысь.
— Прощай, родной, — помахал рукой кольщик. – Помни моё добро.
Слепень, стремительно очертив в небе широкий круг, унёсся прочь.
— Изголодался, поди, упырь кусачий, — решил Ермолай. – Полетел кровушку искать-пить. И, ведь, найдёт! Знамо дело, эта тварь человека за версту унюхает.
Тут кольщика осенило.
— Ах я, дубина стоеросовая! Кровосос, наверняка, людей учуял и к ним махнул.
Перекрестившись и прикинув направление в котором скрылся слепень, Ермолай решительно двинулся вперёд. И, не пройдя и полсотни шагов, оказался на берегу, где обнаружил сидящих на огромной охапке сукреня плотогона с моряком. Рядом на костре закипала вода в котелке.
— А, вот и мой товарищ, — привстал Прохор, озадаченно разглядывая перепачканного болотной грязью кольщика. – Познакомься, дядька, с Леонидом-мореходом.
— На гадючье гнездо наткнулся, — смахнув с лица налипшую паутину, весело зачастил Ермолай. – Еле ноги от аспидов проклятых унёс. Змея, ребятушки, только свинью и не жалит. Сотворил же Господь такое наказание!
Он вытер ладонь о край рубахи и шагнул к моряку, — Рад знакомству. Случайным ветром на наши берега занесло или крушение корабль потерпел? Может, к родне на побывку? Или хворь какая одолела? Слышал я, приключается такая «морская болезнь» — человека простор океанский пугать начинает. И тогда матросы в речники идут, потому, как совсем без воды не могут. А в южных морях, сказывают, солнце так палит, что у вахтенных ум вскипает и по возвращению домой их навечно на берег списывают. Довелось мне как-то с одним бакенщиком разговориться, так он…
— Остановись, дядька. Нагородил тут про хвори-болезни, — перебил Прохор. – Дело важное в этих краях у мужчины. Лучше садись рядом и послушай. А, ты, Леонид, уж не обессудь, начни сначала.

20. Моряк
— Мне не в тягость, — легко согласился моряк. – Заново, так заново. Зовут меня Леонид Фетяскис, а родом происхожу из крымских греков, что с незапамятных времён на черноморском побережье ставриду ловят. Есть у нас такой обычай – каждый юноша должен пять лет в море провести. На военном флоте или на торговом, без разницы. Мир посмотреть, сотню штормов пережить, жару и стужу перетерпеть, на экваторе морское крещение принять.
— А, потом? Через пять лет-то? – встрял Ермолай.
— Возвращайся домой, женись, детишек рожай, лови ставриду, вино пей, — закончил Леонид.
— Прямо, как у цыган, — прошептал под нос кольщик. – У них тоже малец должен пять лет лошадей пасти, пока не разрешат первого коня украсть.
— Не мешай, — толкнул его в бок Прохор.
— Так вот. Отходил я своё по океанам. Всякого натерпелся-навидался. Ловил черепах на коралловых рифах; играл в маджонг с сингапурскими пиратами; собирал морского паука на островах; дрался с британскими моряками в городе Марселе; трясся от лихорадки на Яве; травил морских блох в Красном море…
— Морских блох? – навострил уши Ермолай. – А, чем травил?
— Помолчи! – цыкнул Прохор.
— Короче говоря, минуло пять лет, и подошла пора домой возвращаться. Схожу, решил, в последний рейс, да спишусь на берег. Отправился мой корабль за каучуковой смолой, что в стране Бразилии добывают. Дошли без приключений, загрузились и скучаем в порту, ждём попутного ветра. День стоим, другой, а на третий подходит к трапу старуха и требует проводить к капитану. Выглядит она, как самая что ни на есть бразильская барыня. Вся в чёрном, в перчатках и под кружевным зонтиком. А самое удивительное, что говорит с вахтенным по-русски. Плохо говорит, но понять можно. Капитан, ясное дело, китель на все пуговицы застегнул и помог даме под ручку на борт подняться. В каюте на кресло усадил, распорядился угощение подать. Барыня веером обмахивается, пьёт кофий и рассказывает, что лет пятьдесят тому назад, вынесло море на берег российского матроса. Судно разбилось, команда утонула, а моряка, уцепившегося за обломок мачты, неделю носило по волнам, пока не выбросило на берег. Там беднягу подобрали рыбаки и отнесли на гасиенду, поместье по-нашему, к её родителям.
— А, бабка в то время была молода, — расплылся в улыбке Ермолай. – И, ясное дело, приключилась меж ними симпатия.
— Вроде того, — согласился Леонид. – Надо сказать, что мужики в Бразилии мелки и чернявы, а наш матрос был и ростом не обижен, и волосом светел. Против такого, братцы, ни одной местной не устоять. Принялась она спасённого выхаживать. То мокрую тряпку к голове приложит, то отваром напоит или просто за руку подержит. Пошёл морячок на поправку. Глазами блестит, улыбается и, хотя, по-бразильски не говорит, знаками показывает, что благодарен. Стала девица его языку обучать и вскоре кое-как объясняться меж собой начали.
— Родители-то, поди, забеспокоились? – подмигнул Ермолай.
— Ясное дело. «Мало ли, — ворчат, — какой мусор на берег выносит. Негоже нашей дочери с простым матросом время проводить». Но, та ни в какую. Плачет, ругается, ногами топает. Руки на себя наложить клянётся.
— Беда с этими девками, — вздохнул кольщик.
— Одним словом, — продолжил Леонид, — убедила всех, что морячок её судьба и Божий Промысел. Однако, как только больной на ноги встал, тотчас в порт улизнул, узнавать, не стоит ли у причала какой российский корабль. Девица, само собой, в слёзы. Пришлось родителям беглеца отловить и обратно вернуть. Тот день-другой в поместье покрутился и опять в порт. Его вдругорядь воротили. А, на третий раз папаша с матросиком с глазу на глаз поговорил. Растолковал, что мужчина он кроткий, но, ежели из себя вывести, то и до греха недалеко. Места тут дикие. Бывает, пойдёт человек утром в джунгли по грибы, а к вечеру, глядишь, и косточек от него не осталось.
— Попался парень, — хмыкнул Прохор.
— Это как посмотреть. Был простым палубным с дырявыми карманами, а тут враз получил красавицу-невесту и дом полную чашу. В саду на цветах лазоревых райские птицы поют. Табак под ногами растёт – только руку протяни. Пустыри и те тростником сахарным заросли. Хочешь чай с ним пей, а хочешь – бражку ставь. Так, что покумекал моряк и махнул рукой на прошлую жизнь. Женился и в хозяйство с головой ушёл. А, когда родители супруги преставились, то и забот втрое прибавилось, не до моря ему стало.
— Не так уж плохо и обернулось, — подытожил Ермолай.
— Так, да не совсем. Как старость подошла, накатила на него тоска по родной стороне. Начала Россия-матушка сниться, дожди осенние, да вьюги февральские. Виделось, что он в тулупчике и валенках по заснеженной улице идёт. Мороз щёки щиплет, в замёрзших деревьях потрескивает, да только морячка изнутри выпитая чарка греет. А вокруг народ гуляет. Двухрядка заливается, румяные девки визжат, мужики вприсядку пляшут. В домах на накрытых столах пироги жаром пышут. В мисках мочёная антоновка, капуста квашеная, клюква.
— Огурцы ещё, – застонал кольщик. – Огурцы солёные на смородинном листе. Их для правильного засола не укладывают, а стоймя ставят и стружечкой хрена пересыпают.
— Подумаешь, огурцы, — отмахнулся Леонид. – У нас в Крыму арбузы на зиму солят. Устелешь бочку виноградным листом, покрошишь мускатного ореха, чесночку добавишь…
— Да будет вам про огурцы-арбузы, — нетерпеливо перебил Прохор. – Что там дальше с моряком нашим приключилось? Неужто бросил всё и уплыл?
— Не успел, — покачал головой Леонид. – Помер. Но перед смертью завещал прах на родной стороне похоронить. Для того вдова к нам на корабль и прибыла. Мол, помогите, господин капитан, выполнить наказ покойного супруга. Достаёт из сумки шкатулку с мужниным пеплом и пачку ассигнаций сверху кладёт.
— О, как, — выдохнул Ермолай. – Сожгла покойного?
— Да замолчишь ты, наконец? – не выдержал Прохор. – Дай дослушать.
— Капитан старуху обнял, — продолжал Леонид. — Утёр слезу и сказал, что последняя воля российского моряка для его команды святой долг. И деньги за такое брать грех.
— Человек, – одобрительно кивнул Прохор.
— Когда пришли в порт Севастополь, решили бросить жребий, кому прах везти-погребать. Тут я и вызвался. Всё одно, пять годков истекли, пора было домой возвращаться. Дай, думаю, сделаю доброе дело.
— Далече ехать пришлось?
— Изрядно. В город Лещовск.
— Это где ж такой? – нахмурил лоб Ермолай.
— Да вон, — махнул рукой Леонид. – Через лесок по тропинке с полверсты будет.

21. Прах
Тотчас, на скрытой деревьями звоннице, ударил колокол. Залаяли разбуженные собаки, а кто-то невидимый, растянув меха гармони, заголосил «Пескариков».
— Прибыл сюда неделю назад, — вздохнул Леонид. – И сразу на постоялый двор. Спрашиваю у хозяина, не знает ли он где такие-то проживают. Мол, имею для них весточку от родственника. Тот битый час лоб морщил, но так и не вспомнил. Я к околоточному, в канцелярию, в церковь – всё впустую. А в трактире один старичок вспомнил, что проживали в городе такие. И сын у них моряком был, и вроде как, в море утоп. Да только погибла семья во время пожара и все в одной могиле упокоены.
— Матерь Божья, — привстал Ермолай. – К сгоревшим родителям сынок в виде пепла вернулся. С одной стороны посмотреть – жуть, зато с другой…
— Тебе, дядька, — толкнул его в бок Прохор, — иногда и смолчать не грех.
— Городок сам невелик, зато кладбище у них – моё почтение. За день не обойдёшь. И самое паскудное, что часть могил заброшена. Всё крапивой поросло и если была на кресте какая надпись, то давно на нет сошла. Брожу час, брожу другой и всё без толку. Вдруг вижу, девица в чёрном платочке за оградкой цветы сажает. Ухаживает, стало быть, за могилкой. Я к ней. Объясняю, что прибыл издалека и историю про морячка выкладываю. Ну и, ясное дело, рассказец приукрасил маленько. Прибавил немного от себя.
— А, что прибавил-то?
— Да пустяки. Матросика капитаном сделал, бабку – графиней. Морских разбойников приплёл, дикарей-людоедов.
— Проняло девку?
— Разревелась, – виновато улыбнулся Леонид. – Пообещала, что пособит прах морячка рядом с роднёй упокоить. Начали мы по кладбищу крейсеровать, каждый холмик осматривать. Сначала молча ходили, потом разговорились. Звать её Прасковья. Проживает без родителей, вдвоём с тёткой. Та повивальной бабкой на жизнь пробавляется, а девица при ней повитухой состоит. Она про роды, да новорожденных рассказывает, я – о море и дальних берегах. Не заметили, что смеркаться начало. Уговорились назавтра свидеться. Встретились и давай дальше погост инспектировать. В полдень же, Прося домой на обед зазвала. С тёткой познакомила, рассольником попотчевала, пирогами. И так посидели душевно, что не в гостях я себя почувствовал, а в семье любимой. Так три дня и пролетело. Утром встречаемся и по кладбищу бродим, затем к Прасковье обедать. А, позавчера нашли могилку.
— Похоронили страдальца?
— А, как же. Всё по православному уставу совершили. Батюшку позвали. Тот бороду поскрёб, но денежку принял, и перечить не стал. Прасковья тётку привела. Поплакали, помянули по-человечески.
— Теперь, значит, домой? Ставриду ловить?
— Домой, конечно, пора, — замялся Леонид. – Да всё решиться не могу. Вспомню, как мы с Просей по кладбищу ходим и разговоры разговариваем, так сердце затомится. Век бы за руку держал, да слушал. Ступает не враскачку, а ровненько ножку ставит. Ботиночки, словно лодочки остроносые мелькают. И вся лёгкая, как пёрышко. Кажется, захоти она по воде пройти – пробежит, и подол не замочит.
— Ох, парень, — подмигнул Прохор. – Запала девка в сердце?
— Напросился я напоследок в гости. Там и всё Прасковье и выложил. Мол, чувства имею такие, что жизнь без неё не мила. И если я тоже приглянулся, то пусть прямо скажет.
— Согласилась?
— Сегодня ответ даст. Вот я и решил пока отоспаться, — вздохнул Леонид. – Здесь у воды тишь и благодать. На постоялом же дворе который день купцы гуляют. Вечером пьют и пляшут, а ночью так храпят, что хоть святых выноси. Какой тут сон.
— А что празднуют?
— Солдаты полком на летние учения прибыли. Лагерь близ города разбили. Вот купцы им провиант с фуражом и подряжаются поставлять.
— Солдаты? Целый полк? – привстал Ермолай. – Ох, Проша, чует моё сердце, надобно в город Лещовск наведаться.
— Зачем?
— Потом расскажу, — стал торопливо обуваться кольщик. – А, Леонид, тем временем, пусть поспит, сил наберётся. Заодно, одним глазком, за плотом и вещичками нашими приглядит.

22. Лещовск
Едва заметная в зарослях крапивы тропинка привела друзей от реки в чахлый осинник, за которым виднелись первые дома. Окраина Лещовска, как, впрочем, и всех пригородов, начиналась с убогих сарайчиков, почерневших от времени банек и беспорядочно разбросанных огородов с торчащими меж грядок пугалами.
— Солдат только на две вещи денежку не жалеет, — тараторил Ермолай. — На водку и на картинку памятную. У служивого человека ничего своего нет. Всё казённое, да одинаковое. Наколочка же его враз особенным делает. А началось всё с того, что государь-император Пётр Алексеевич указом велел солдат крестиком на руке метить. Потом кто-то первый рядом с крестом голубка наколол, второй — пушку, третий — герб российский и пошло-поехало. Сегодня ж глянь на солдатиков, когда те в реке купаются. Сердце поёт! Тут и портреты родителей, и флаги-знамёна полковые, и слова обережные. Мы же с тобой давно поистратились. Словно ондатры одной рыбой пробавляемся. Теперь, наконец, дела поправим. Глядишь, исполню какому каптенармусу на груди храм о тридцати трёх куполах, так целый месяц сможем говядиной питаться и вином запивать.
— Да у них, поди, — усмехнулся Прохор, — и денег нет. Откуда у солдата деньги?
— Найдут, — тоненьким голосом пропел Ермолай. – На такое дело всегда найдут. Из амуниции что продадут, а изловчатся. Или в городе поживятся. Кто-то за пятак подрядится дров наколоть. А кто побойчее, тот одёжку сопрёт, что бабы сушить вывесили. Солдат, как багор: зацепил и утащил!
— Тогда, почему бы тебе при какой воинской части не пристроиться? Жил бы в ус не дул.
— Эх, милый. Все полки меж кольщиками давно поделены.
— Поделены?
— А, как же? С гражданскими хоть сотня кольщиков трудись, а с военными, будь любезен, сам себе свободный полк подыщи или у нынешнего владельца выкупи. И вот тогда раскрашивай солдат – горя не знай.
Прохор остановился. С сожалением посмотрел на свои перепачканные глиной сапоги.
— Получается, мы сейчас на чужое место заримся? Супротив честного общества идём?
— Ошибаешься, — расплылся в улыбке Ермолай. – Ты пойми, полковой кольщик человек семейный, оседлый. Ему за солдатами на учения следовать никакого резону нет. Ушли кормильцы на месяц-другой и Бог с ними. Не бросать же супругу с ребятишками, что б с солдатиками в поле под дождём мокнуть или на солнце жариться. Нет, в лагеря он не поедет.
— А, ты, стало быть…
— А я, тут, как тут! Готов собрата подменить.
Обогнув, поросший кипреем, полусгнивший сруб, вышли в начало улицы.
— Вот и город, — удовлетворённо отметил Ермолай.
Действительно, выстроившиеся справа и слева избы изо всех сил старались выглядеть по-городскому. Фасады были оштукатурены и покрашены голубой или зелёной краской. Кое-где надстроены вторые этажи или прилеплены легкомысленные веранды. Один хозяин украсил дом каменным крыльцом, другой – резным балконом, третий — покрыл крышу железом. За заборчиками в палисадниках — розовощёкие мальвы, шёлковые ирисы, печальные флоксы. В дорожной пыли не куры с утками, а голуби с воробьями. У колодца дремлет парочка бродячих псов. На обочине не стоптанный лапоть брошен, а пара рваных сапог.
Чем дальше шли товарищи, тем заметнее уменьшались палисадники, а вскоре и вовсе исчезли, уступив место каменным домам. Бревенчатые, в полтора человеческих роста, заборы вытеснили легкомысленные оградки. Появились мелочные лавки, торгующие москательным товаром, крупой, мукой и зеленью. Из открытых дверей булочной пахнуло свежим хлебом. Рассыпая солнечных зайчиков, проехал на телеге стекольщик. Засновали озабоченные хозяйки с корзинами, вихрастые мальчишки разносчики, коренастые молочницы. Татарин старьёвщик, сбросив с плеча полосатый мешок, остановился пересчитать медяки на узкой ладони. Поскрипывая, заиграла шарманка, и тонкий детский голос запел «Николку бакенщика».
— Пришли, — Ермолай указал на тёмно-зелёную вывеску с золотыми буквами «Трактиръ Ницца». Здесь и узнаем: откуда солдатики прибыли, каким числом, на сколько и где встали. Но, сначала обедать. И, первым делом, холодца под чарочку отведаем. Настоящего, что из свиных ножек, да с чесночком. Затем супа горохового. Жирного, огневого! И опять чарку выпьем.
Кольщик отворил дверь трактира и замер, с наслаждением вдохнув запах жареного лука, пирогов и пролитого пива.
— Райские кущи на Земле, — простонал он.

23. Трактир
Прохор шагнул внутрь и огляделся. Чистая половина была пуста, лишь у окна щёголь в клетчатых брюках и жилетке распекал парнишку полового, сердито постукивая свёрнутой газетой по колену. Мальчишка, заложив руки за спину, послушно кивал. Пальцы его тем временем складывались то в «кукиш», то в «козу», а то и в полное непотребство.
На другой половине, наоборот, было многолюдно. Составив в ряд несколько столов, шумно обедала артель работных мужиков. Задумчиво рассматривая своё отражение на медном боку самовара, пил чай из блюдца извозчик. Дремал над горой варёных раков заросший щетиной выпивоха. Рядом, оттопырив мизинец с длинным ногтем, угощался пивом фабричный. Шепталась, свалив у стены короба с товаром, компания офеней. Трое пожилых горцев в потёртых черкесках степенно ели пельмени. Особняком от всех устроился медный от загара фейерверкер в полевом мундире. С чаркой в одной руке и куском телятины во второй, он, откинувшись на стуле, что-то рассказывал безусому пареньку приказчику.
— Вот он-то нам и нужен, — прошептал из-за спины Ермолай и, в одночасье, оказавшись за столом рядом с военным, махнул рукой Прохору, призывая присоединиться.
— … и была у абрека Мансура красавица-возлюбленная. Этакая горная лань. Звали её, — басил тем временем фейерверкер, — ну… пусть будет Лайла. А, как все знают, у горцев приданого за невестой давать не полагается. Наоборот! Решил жениться, так будь любезен – уплати родителям калым. У Мансура же, что называется, в кармане вошь на аркане. Ружьё, лошадь, да рваный бешмет. Перебрался через Терек, награбил-наворовал и тут же всё прокутил. Гуляка был отчаянный, хотя и не чета нам артиллеристам. Но, этот Мансур, не таковский человек, что бы по поводу безденежья в меланхолию впадать. Приходит он к этой… к Лейле и говорит, мол, ухожу в набег, а ровно через год добуду такой калым, какого никто прежде за невесту не давал. В кровь расшибусь, но женюсь на тебе. На том и порешили, да условились, что если вернётся Мансур с белой буркой на плечах, значит, выгорело дело. Если же появится в чёрной, тогда беда. Придётся Лайле за другого замуж идти. Обнялись на дорожку, и ускакал абрек. Невеста же забралась на крышу сакли и принялась ждать, на горную дорогу смотреть.
Фейерверкер обвёл вытаращенными глазами сидящих за столом, словно показывая, как горская невеста ждёт абрека.
— Мансур времени зря терять не стал. Лошадей угонял табунами, почтовые кареты грабил, купцов подчистую разорял. Гонялись мы за ним по всему Кавказу, а взять так и не смогли. Тем временем год минул. Нагрузил Мансур коня сундуками с деньгами, набросил на плечи белую бурку и поспешил к невесте. Вот только в горах, то ливень, то каменный обвал, то ветер пыль гонит. Одним словом, пока добрался до аула, где Лайла жила, белая бурка от грязи в чёрт-те что превратилась. Увидала дева, что Мансур весь в чёрном возвращается, закричала, как раненая птица и пронзила себе сердце клинком.
Фейерверкер расстегнул пуговицу мундира и вытащил из-за пазухи свёрток. Бережно развернув тряпицу, выложил на стол нож с костяной рукояткой.
— Вот этим, — свистящим шёпотом закончил он.
— Пресвятая Богородица, — приказчик с благоговейным ужасом коснулся рукояти. – Откуда он у вас?
— Мансур за сто рублей продал, — вздохнул военный. – Тебе же готов уступить за десять. Много? За шесть с полтиной отдам.
— А, известно, что с абреком дальше случилось? – спросил Прохор.
— Поговаривают, что подался на волжские верховья. Вроде, как видели его с плотогонами.
— Дяденька, — молитвенно сложил руки приказчик, — обождите с полчасика. Как Бог свят, с денежкой вернусь. Не отдавайте никому кинжал.
— Может быть и подожду, — фейерверкер, с сожалением огладил клинок, — однако, поспешай.
— Доводилось эту историю, только с белой папахой, слышать, — подмигнул военному Ермолай, когда приказчик скрылся за дверью.
— А мне с белой кобылой помнится, — подхватил Прохор. – Только вместо кинжала у Лайлы шашка была.
Фейерверкер единым духом опрокинул чарку. Помотал головой.
— Тут, братцы мои, — шумно выдохнул он, — дело не в кобыле и не в папахе. Хочется пареньку памятную вещицу со славных времён иметь? Как не помочь? Да и нам с вами выпить-закусить не помешает.
— Кто же против? Вижу, довелось побывать в тех краях? – откликнулся Ермолай, указывая на руку артиллериста с наколотым орлом и надписью «КАВКАЗ». В когтях птица держала нечто, смахивающее на барашка.
— Добычу в гнездо несёт? – догадался Прохор.
— Похищенную княжну, — военный повыше поддёрнул рукав мундира, давая приятелям лучше рассмотреть наколку.
— Знатная работа, — похвалил Ермолай. – Однако повело слегка картинку. Поправить бы не мешало.
— Всё недосуг. Да и кольщик полковой, черти б его драли, то с офицерами, то болен, то пьёт. И в лагеря с нами, вымесок собачий, ехать не пожелал. Дома остался.
— От, негодяй. Получается, бросил солдатиков, — расцвёл Ермолай, и не в силах далее сдерживать охватившую его радость, пнул Прохора под столом ногой.
— Человек! – завопил он.
— Чего изволите? — бесшумно возник половой. – Ушицы стерляжьей, копчёного судачка, пирог со снеточками?
– Рыбой, голуба моя, кошек корми. Нам же расстарайся холодцу с чесночком, груздей солёных и полуштоф казённой. Да поглядывай, как только холодец приговорим, тотчас суп гороховый подай, а к нему второй полуштоф. Да, не забудь, выстуди родимую на льду.
— Кулебяка сегодня на славу, — преданно зашептал половой. – С грибами и яичками. Очень рекомендую. Пироги с телячьим ливером – объедение.
— Всё неси, — потрепал его по волосам Ермолай. – Сегодня гуляем…
И загуляли. А, когда приказчик принёс деньги за мансуровский клинок, фейерверкер, разразившись троекратным «Ура», решил угостить всех в заведении. Артельные мужики немедленно ответили тем же. Потребовали вина горцы. Таясь, выставили четверть домашней наливки офени.
И веселье разгорелось!
Кутили так, как умеют кутить только на Большой Реке. Лобзались и плакали. Отплясывали, с лютой злостью вбивая каблуки в качающийся пол. Признавались в грехах и тут же прощали их. Выкрикивали, надсаживаясь, озорные частушки и хохотали до упаду. Обнявшись, заводили песни и хороводы. Фейерверкер, забравшись на стол, словно знаменем размахивал скатертью. Рядом, с кинжалом в зубах, выводил ногами кренделя приказчик. Работные мужики, попарно взгромоздившись друг на друга, завязали «конный бой». Под одобрительные возгласы офеней, фабричный боролся на руках с извозчиком. Ермолай, отчаянно жестикулируя, спорил с горцами…
Первым, стоящего в дверях, Леонида заметил Прохор.
— Тихо, мужики! – рявкнул Прохор и, в наступившей тишине, спросил, — Ну? Что Прасковья?
— Согласилась, — Просиял Леонид. – Женюсь. Сей же час сажусь на пароход и домой, а через месяц со сватами и подарками назад.
— Ай, да молодец, – запричитал Ермолай. – Ай, да морячок. Братцы, проводим хорошего человека до пристани?
И проводили!
Нашли гармонь, выкатились на улицу, сняли с петель дверь трактира и, усадив на неё перепуганного Леонида, всей гурьбой понесли на плечах к пристани. Возглавлял процессию фейерверкер. Чеканя шаг, он высоким голосом выводил, — Пойду в речку за водой, возьму жениха с собой!
— Ой, калина, ой, малина, пихну в речку головой, — подхватывали остальные.
Позади всех, пошатываясь, и поддерживая друг друга, шли Прохор с Ермолаем.
— Прости старика, — жаловался кольщик, – но устал я на плоту жить. Передохнуть пора. Ты парень молодой, а у меня от сырости кости ломит и пальцы немеют. Давай здесь на время остановимся. Глянь, какой в Лещовске народ приветливый и до веселья охочий. Я уже и с военным договорился, что нам близ лагеря палаточку поставят, да провиантом с полевой кухни обеспечат. Сам возьмусь солдатиков красить, а ты спи-отдыхай или по городу прогуливайся, с людьми новыми знакомства своди. Поживём месяц, другой и домой на пароходе вернёмся. Поплывём себе, как баре какие. Соглашайся, родной.
— Не сомневайся, не брошу тебя одного. Вместе в путь отправились, вместе и вернёмся, — обнял его Прохор. – Однако плот в камышах на всякий случай спрячем. Вдруг учудишь чего, и тайком бежать придётся.
— Да, когда же такое было?!
— Шучу я, дядька, — рассмеялся Прохор. – Да и река пусть от нас отдохнёт.
***
Так, в городе Лещовске, закончилось путешествие к морю плотогона Прохора Картузова и его спутника кольщика Ермолая.