Плотогон Прохор Картузов (часть первая)

Память людская, не будучи подкреплённая некими физическими опорами, скоротечна и существует, дай Бог, сотню лет. Кто из нас помнил бы сейчас имя славного инока Александра Пересвета, не увековечь его поединок на Куликовом поле художник М. И. Авилов? Кануло бы в Лету «Хождение за три моря» тверского купца Никитина без одноименного фильма с О. Стриженовым или доброго пива «Афанасий» в пластиковой бутылке. Стёрлась бы из памяти фамилия миллионщика Елисеева, без здания на улице Тверской, возведённого гениальным Матвеем Казаковым. Великому человеку, дабы деяния его сохранились, необходим достойный творец, способный создать своего рода материальную веху, которая не один век будет торчать из болота народной памяти, указывая путь настоящему патриоту и не давая оступиться…

Увы, для плотогона Прохора Картузова не нашлось ни подходящего художника, ни писателя, ни скульптора и потому имя его, когда-то гремевшее по всей Волге, забыто, а громкие дела так и остались не вписанными в историю Руси. Должен, к своему стыду признаться, что даже я, пытливый историк и мученик архивов, впервые услышал фамилию «Картузов» всего несколько лет назад, да и то случайно. В то время я как раз заканчивал работу над монографией о деятельности незаслуженно забытого лесного разбойника Брыки, промышлявшего на берегах реки Пры, и исследовательский азарт занёс меня в краеведческий музей города Кимры. Там, в одном из залов, моё внимание привлекли гигантские, видимо рыбацкие сапоги, стачанные местными мастерами в конце XIX века.
— Кимрским самоходам ни вода, ни время не страшны, — неслышно подошла пожилая смотрительница. – Сам Прохор Картузов у наших умельцев сапоги заказывал, других не признавал.
И столько неподдельной гордости было в этом «сам Прохор Картузов», что я постеснялся признаться, что имя это слышу впервые. Покивал головой, мол, а у кого же ещё ему было заказывать и, перейдя в следующий зал, пометил у себя в записной книжке «Прох. Картузов». Записал и, как часто бывает, забыл. Однако не прошло и нескольких месяцев, как на Преображенском рынке услышал из уст продавца, развязывавшего верёвку на мешке с редькой, — Накрутят, суки, картузовских узлов, а я мучайся!
Заглянув в верный Moleskine, я окликнул торговца, — Простите, папаша, «картузовский узел», это тот, который Прохора Картузова?
— Чей же ещё? – буркнул тот, но тут же удивлённо оглядел меня. – Это что же, получается, помнят в Москве волжского плотогона?
— А не выпить ли нам по бутылочке ледяного пива? – предложил я.
— Так, торговать же надо, — мучительно сглотнул продавец.
— Значит, беру десяточек?
— Неси.
Так, душным июльским вечером, попивая пиво на Преображенском рынке, я услышал и записал историю волжского плотогона Прохора Картузова…

Пролог.
Родители Прохора жили в одной из деревушек, коих так много в верховье Волги. Всю зиму лесорубы подвозили на санях брёвна к берегу замёрзшей реки, а с началом ледохода и до поздней осени обитатели прохоровской деревни увязывали стволы деревьев в плоты, которые затем сплавляли до самого Нижнего. Вдоль всего пути количество плотов множилось и к середине лета на нижегородских берегах скапливалось огромное количество леса. Отсюда часть брёвен увозилась на местные лесопилки, другая плыла до самой Самары, а оттуда в далёкий город Астрахань. Плотогоны же, продав лес, возвращались домой, что бы успеть ещё несколько раз сплавиться вниз по реке.
Коварна и стремительна Волга в своих верховьях. Подводные скалы, словно бритвы разрезают плоты, а водовороты и омуты, полные изголодавшихся щук, сгубили не одну буйную головушку. Чуть зазеваешься, оступишься на скользком бревне и поминай, как звали. Хорошо, если выбросит хладное тело на прибрежные камни и товарищи смогут похоронить по-христиански. Чаще же всего, найдёт страдалец последнее пристанище в желудках зловещих налимов или зубастых щук, а чёрные раки растащат по донным ямам его белые косточки. Правят молодцы шестами, стоя по колено в ледяной воде, высматривают в облаках водяной пыли смертельные перекаты и водопады. Проносятся мимо негостеприимные берега с чернеющими могильными крестами, холодно посверкивают из сумрака волчьи глаза, скалят жёлтые зубы бобры, выстукивают погребальные песни красноголовые дятлы. Стынет кровь в жилах у плотогона, да делать нечего – молись и на Бога надейся. Раз уж родился в верховьях Волги, не жди другой судьбы. Впрочем, Прохор Картузов на судьбу не роптал и жизни своей вне великой реки не мыслил.

Рождение.

Родился наш герой летней ночью прямо на плоту, там, где в Волгу впадают зеленоватые воды реки Дубны. Отец, вымотанный тяжёлым переходом через пороги, крепко спал, наполовину погрузившись в воду. Мать же, убоявшись будить супруга, сама приняла у себя роды, перегрызя пуповину. Однако, как только она попыталась омыть младенца в волнах, тот принялся вырываться и поднял такой крик, что разбудил не только родителя, но и все окрестные деревни.
Перепуганному отцу со сна привиделось, что на жену напал водяной, он с рёвом вскочил на ноги, и чуть было не хватил новорожденного багром.
— Окстись, упырь! – завопила жена, закрывая собой дитя.
На соседних плотах всполошились, забегали люди, вспыхнули факелы. В прибрежных деревнях, надсаживаясь, залаяли собаки. Где-то бухнул колокол.
— Что там у вас? Что за беда стряслась?
— Сын у меня, — радостно закричал опомнившийся отец.
— Какой сын? Откуда?
— Оттуда! – раздражённо откликнулась мать. – Откуда все вы!
— Эх, язви тя! – захохотали суровые плотогоны. Сорвали с поясов берестяные фляги с водкой, и выпили за новоявленную православную душу. Приложились ещё раз и пустились в пляс, стуча босыми пятками о брёвна. Забила хвостами волжская рыба, заухали совы, загудели на берегах рожки, запела на дальних лугах гармоника.
Так появился на свет младенец Прохор, имя которого на греческом означает «Запевала».

Детство.

С ранней весны, до самого ледостава родители маленького Прохора гоняли плоты вниз по реке, а воспитанием ребёнка занимался дед, ещё бодрый, жизнелюбивый и озорной старик. Именно он выточил из ствола молодого ясеня игрушечный багор и научил внука им пользоваться. Так, что свои первые неуверенные шаги Прохор сделал, опираясь на багор, а к трём годам так свыкся с инструментом, что не выпускал его и во время сна. Всё, что ни попадалось малышу на пути, будь то: сухие ветки, сушившееся во дворе бельё, зазевавшаяся курица — всё немедленно подцеплялось и сбагривалось в Волгу. Венцом его мастерства стала люлька с соседским младенцем, похищенная через окно и пущенная вниз по реке.
— В нашу, в Картузовскую породу растёт, — смахнул дед рукавом слезу, но багор на время отобрал и приступил к обучению свивания верёвок и вязки узлов.
Верёвка в жизни плотогона столь важна, что значение её невозможно преувеличить. Ею стягивают тяжёлые, непокорные брёвна; вытаскивают тонущего товарища; привязываются к плоту, преодолевая смертельно опасные волжские водопады; хлещут по воде, отгоняя стаи голодных судаков. Утеря верёвки на реке равносильна гибели, и потому каждый волгарь обязан уметь мгновенно смастерить новую, взамен утраченной.
Что бы унять тоску, терзающую его после утраты любимого багра, Прохор столь рьяно взялся постигать искусство свивания, что уже через несколько месяцев мог сплести верёвку из чего угодно. В дело шло лыко, пучки травы, вымоченные в воде розги, всевозможное тряпьё, перья чаек, шкурки водяных крыс и водоросли. Оценив и проверив на прочность очередную верёвку, дед учил внука премудростям вязания узлов.
— Этот кончик сюда просунем, — мелькали его ловкие пальцы, — петельку накинем, второй кончик вот так завернём и затяяяянем.
Внук зачарованно глядел, запоминая. Вскоре он исхитрился сплести из волос спящей сестры с полсотни косичек и так связать их друг с другом, что девочку пришлось обрить наголо.
— Больше я ему не нужен, — смахнул дед рукавом слезу. – Всему, чему мог – обучил.
Он посадил внука на плечи, вынес на крутой берег Волги, перекрестил и швырнул далеко в воду.
— Выплывай, родной, — прокричал старик. – Не потонешь, глядишь, человеком вырастешь!
Прохор, колотя руками и поминутно отплёвываясь, вмиг добрался до суши и, улыбаясь во весь рот, взмолился, — Давай ещё разик, дедушка!..
К семи годам малыш Картузов уже легко переплывал Волгу: по-собачьи, саженками, с подныром, на боку или на лёжа спине. Научился задерживать под водой дыхание столь долго, что не каждый взрослый мог с ним соперничать, а однажды, нырнув в омут, отыскал и прирезал там пятипудового сома. Но, ничто не приносило Прохору большего удовольствия, чем катание на бревне по весенней бурлящей Волге. Переступая босыми ногами по стволу, он вихрем проносился вдоль лесных берегов, с беззаботным смехом уклоняясь от плывущих льдин. Мальчишка был столь ловок, что как-то, нагнав плывущего вниз по реке утопленника, багром забрался к нему в карман и вытянул оттуда кисет с табаком.
— Огонь-парень растёт, — радовался отец.
— Грамоте его бы обучить, — вздыхала мать. – А, то больно резов. Так и до беды недалеко.
— Коли на роду написано, всё само собой устроится, — ухмылялся дед.

Учитель.

Лютой волжской зимой, когда Прохору пошёл десятый год, в деревню забрёл беглый каторжник.
— Замерзаю, люди добрые, — взмолился он, кутаясь в дырявую арестантскую шинель, — не дайте погибнуть.
— Душегуб? – сурово нахмурилась мать
— Боже упаси, — затряс бородой тот. – Студент Императорского Казанского университета. Химик-бомбист.
— Сына нашего азбуке и цифири сможешь обучить?
— Смогу, благодетельница! — заблажил каторжник, валясь на колени. – Ещё как смогу!..
Настрадавшийся студент приступил к обучению Прохора с необычайным рвением, и к весне мальчик достаточно бойко читал и считал «до ста». Летом им было написано первое сочинение, вызубрена таблица умножения и пройдены основы химии.
— Феноменальная у тебя память и острота ума, — трепал Прохора по голове бывший каторжник и, довольно щурясь, обещал, — Осенью примемся за дроби, потом за степени, а там и до квадратных уравнений рукой подать.
Минуло два года. Угловатая фигура учителя раздалась вширь, щёки округлились и пылали здоровым румянцем, аккуратно подстриженная бородка дерзко смотрела вперёд.
— Ты бы, Прошенька, на речку искупаться сходил, — робко предлагал отец.
— Успеется с речкой-то, — шипел наставник. – Вы лучше, папаша, с оказией чернил и бумаги привезите, а то пишем на бересте, словно дикари какие.
Счастливая мать согласно кивала. Дед же, которого бомбист научил изготавливать нитроглицерин для глушения рыбы, боготворил студента и всячески поддерживал.
— Читать-писать умеет, — ворчал отец, — чего ещё? Так, глядишь, вместо плотогона дьячка вырастим.
Прохор, тем временем, постигал науку семимильными шагами, радуя учителя успехами. Всякий раз, узнав что-нибудь новое, он немедленно старался найти этому применение. Выйдя на берег Волги и, взглянув на готовые к отправки плоты, мог скоро сосчитать количество брёвен, затем до гривенника определить стоимость всей партии и перевести в мешки с мукой или отрезы ситца по нижегородском ценам. Обмерил баню и надстроил печную трубу на два кирпича, увеличив тем самым расход дров, но добившись такого жара, что кровь вскипала в жилах. При помощи свинцовых нашлёпок сбалансировал отцовский багор. Объяснил сестре основы женской гигиены. Единственной неудачей Прохора оказалась попытка отбелить деду зубы при помощи мела и тёртой яичной скорлупы.
— Разорит нас эта наука, — кряхтел отец, втаскивая в дом ящики с купленными учебниками, лабораторной посудой и бутылями чернил.
— Как-нибудь сдюжим, — неуверенно отвечала мать.
— Всё само собой устроится, — беззаботно улыбался дед, обученный студентом очищать самогон перманганатом калия.
Старик, как в воду глядел. Прошла зима, а по весенней распутице в деревню нагрянули жандармы. Безошибочно найдя дом Прохора, они выволокли отчаянно сопротивляющегося учителя и тут же заковали в кандалы.
— Палачи! – вопил тот. – Изуверы!
Мать испуганно крестилась. Прохор с дедом, обнявшись, ревели в три ручья.
— Кто же их, подлецов, надоумил? – вопрошал отец, отводя глаза.
На этом закончились годы обучения отрока Картузова.

Вниз по реке.

Прохор так тяжело переживал разлуку с учителем-каторжником, что отец решил, пусть и раньше срока, приставить его к семейному делу. Хоть слабоват был мальчишка для тяжёлой работы плотогона, да отец убоялся, не выкинул бы сын чего. Не задумал бы пуститься вслед за жандармами, вызволять дорогого наставника.
Проведя на реке весь день, и увязав три плота, отец за ужином объявил, что поутру вся семья сплавляется в Нижний.
— Я первым пойду, за мной Прохор, а мамка в хвосте, — он выставил на стол три миски и вложил в каждую по картофелине.
Семья притихла, рассматривая необычный макет.
– Если меня волной смоет, то Прошка багром поймает-вытащит, — отец перевернул первую миску и переложил клубень во вторую.
Прохор понимающе кивнул.
— Разобьёт этот плот, значит, к матери переберёмся, — он убрал вторую миску и сложил все картофелины в третью.
— Умно, — похвалил дед. Затем, подумав, вновь расставил посуду на столе. – А, если последний плот первым развалится?
— Не каркай, старый чёрт, — рассердилась мать. – Меня судьба хранит…
Поутру, на скорую руку позавтракали и натёрли друг друга бобровым жиром. Дед выдал каждому по багру и по паре плотогонских сапог с прикрученными медными когтями.
— Берегите Прошку-то, — запричитал он, глядя на лоснящегося от жира внука.
— Упаси Господь от переката бурного, от водяного скользкого, от скалы острой, — прочитал отец молитву и семья, царапая землю когтями, двинулась к реке. Там, словно три неистовых коня, скакали и кружились в ревущей воде плоты. Белая пена, точно снег из-под копыт, летела из-под чёрных брёвен. Казалось, что натянутые струной верёвки сейчас лопнут и плоты ринутся вниз по реке.
— Прыгай! – взревел отец и, разбежавшись с багром наперевес, воткнул его конец в песок, а, затем оттолкнувшись, взмыл над водой. Мгновение и он уже стоял на плоту, опираясь на одно колено. Следом, по-бабьи взвизгнув, прыгнула мать. Прохор, не задумываясь, ловко перемахнул на плот и, счастливо рассмеялся, чувствуя, тяжёлую мощь ходящих под ногами стволов.
— Режь! – опять скомандовал отец и, словно хлестнув скакуна, взмахнул ножом, рассекая удерживающую верёвку.
— Поберегись! – в восторге завопил Прохор, пуская свой плот вслед за отцовским. Позади что-то задорно кричала мать, но ветер глушил её крики, донося до мальчика лишь протяжное «А-а-а-а-а!».
Время исчезло. Плот нещадно швыряло из стороны в сторону. Иногда он взвивался над гребнями волн и, пролетев несколько саженей, тяжело рушился в кипящую пену. Принимался вертеться волчком, будто собираясь раскрутить и вышвырнуть вон Прохора. Погружался в пучину, так, что ледяная вода доходила до колен. Глухо бился в теснинах о скалы; скрежетал, царапая днищем пороги; стонал, переваливаясь с волны на волну. Внезапно, из-за завесы брызг, Прохор увидел отца. Вонзив багор в брёвна, тот стоял весь подавшись вперёд, вглядываясь в водяную мглу.
— Водопад, — донёсся его крик. – Берегись!
На мгновение плот, зависнув в воздухе, замер, затем чуть качнулся, как бы раздумывая, и вдруг стремительно полетел вниз. Прохор с ужасом почувствовал, что падает как бы отдельно, и в этот миг плот рухнул в кипящую реку, а невиданная сила бросила мальчика на скользкие брёвна. Со всех сторон хлынула вода. Не успел он вскочить на ноги, как был сбит волной, поднятой от рухнувшего совсем рядом плота матери.
— Вставай! – смеясь, она ткнула Прохора багром под рёбра. – Ишь, разлёгся!
И вновь перед глазами замелькали лохмотья пены, чёрные спины валунов, растопыренные коряги, тела растерзанных водопадом рыб…
Пристали к берегу только когда начало смеркаться. Отец развёл костёр и развесил мокрую одежду, а мать достала из просмоленного походного мешка три сухие холстины, в которые все завернулись. Пока она собирала ужин, Прохор прилёг у огня и, сам того не заметив, уснул.
— Пусть себе спит, — решил отец. – Завтра поест.
На рассвете, быстро перекусив вялеными раками, тронулись в путь. Прохор вчера и не обратил внимания, что течение реки замедлилось, а сама она раздалась вширь. Пологие берега заросли кустарником и корявой волжской берёзой. На пути стали встречаться песчаные безжизненные островки, облепленные высохшей тиной.
— Зыбун, — озабоченно указала мать на ближайший из них а, видя, что Прохор её не понял, выхватила из воды дохлого язя и бросила на островок. Песок немедленно начал проседать и рыбина исчезла.
— Года три назад, — подвёл свой плот ближе отец, — плотогон из Сосновки где-то здесь увяз. В пять багров его тащили.
— Спасли?
— Спасли. Только порты, как корова языком слизнула, — отец хохотнул, тряся мокрой бородой.
— Ты про бабу! Про бабу лысую расскажи, — подмигнула ему мать.

Отец, рассказал про лысую бабу; про попа, что брюкву сажал; про козла с одним рогом; про пьяного пескаря; про водяного «о двенадцати срамных местах». Мать весело смеялась и просила ещё. Прохор вдруг заметил, что лица родителей стали как-то светлее, вечно нахмуренные брови разгладились. Дома они, вообще, никогда не болтали, а лишь обменивались скупыми фразами. Сейчас же отец говорил без умолка, а мать охотно вторила ему. Наверное, именно такое преображение имел в виду дед, говоря: «Брось в реку калеку – начнёт кукарекать».
А отец с матерью тем временем затянули в два голоса:
«Летит по волнам плотогон
К далёкой любушке своей…»
Тем временем солнце порозовело и стало заваливаться в заливные луга. От берега потянуло запахами мокрой травы и прелым ивняком. Заканчивался второй день пути.
Утром третьего дня отец связал плоты, объединив их в один.
— Гуськом пойдём, — лениво потянулся он, позёвывая. – Дорога теперь будет: только спи-отдыхай.
Оттолкнулись от берега, и маленький караван, хлюпая на мелкой волне, безмятежно поплыл по реке. Мать, воткнув меж брёвен багры и натянув верёвку, развешивала влажную одежду. Отец, смастерив мудрёную снасть из поплавков, крючков и тряпиц, охотился на сомов. Прохору же поручили оттереть плоты от нанесённой за время пути грязи, собрать набившиеся тут и сям обрывки водорослей.
На берегах стали появляться деревеньки. Сшибая прутиком в воду жирных улиток, Прохор во все глаза наблюдал за чужой жизнью. Вон поп, посверкивая крестом на груди, куда-то тащит за вихры мальчонку. А, вон, старик, прокравшись за баню, украдкой наливает себе чарку за чаркой и, запрокидывая голову, выпивает. Охотник возвращается из леса, неся за спиной вязанку барсуков. Баба, загнав корову в реку, моет её пучком травы. Другая, окружённая добрым десятком ребятишек, стирает бельё и грозит проплывающим плотам кулаком.
— Чего это она?
— Ругает плотогонов – расплылся в улыбке отец. – Вишь, наши сколько ей детишек намастерили.
— Поди, и твой там есть? — мать больно стукнула его кулаком по спине.
— Глядите! — Прохор сложил ладонь козырьком, встал на цыпочки, всматриваясь. – Вон там!
Из лабаза выбежали двое в цветных шёлковых рубахах и бросились наутёк из деревни. Следом за ними вывалилась галдящая толпа мужиков и устремилась в погоню. У самой реки беглецы резко свернули и помчались дальше по самой кромке воды. Чёрные кудри вились по ветру, брызги снопами летели из-под мелькающих сапог. Преследователи, сталкиваясь и мешая друг другу, заметно отставали.

— Кто это? – спросил Прохор, зачарованно следя за погоней.
— Цыгане, — отец сунул пальцы в рот и залихватски свистнул, ободряя беглецов. – К роще бегут, стервецы. Видать коней там припрятали.
Действительно, из прибрежного осинника, держа двух жеребцов под уздцы, выскакал третий цыган. Беглецы вскочили в сёдла и, хохоча, полетели вдоль реки. Мужики, тяжело дыша, остановились, заругались по-чёрному.
— Дурачьё, — мать презрительно плюнула в воду. – Навозники.
— А, кто такие цыгане? – осторожно поинтересовался Прохор.
— Это пусть тебе родитель обскажет. Через них он однажды с заработков в одном исподнем вернулся.
— Вот, ведь, злопамятная баба, — беззлобно развёл руками отец. – И не одного меня облапошили, папаша-то твой, тоже там был.
Прошка вполуха слушал шутливую брань родителей, выглядывая, не случится ли на берегу ещё чего-нибудь.
К полудню отец изловчился поймать на свою снасть огромного сома. Распираемый от гордости, он то и дело приподнимал рыбину за жабры, прикидывая вес, и многозначительно покачивая головой.
— Пуда на четыре потянет. Может и поболее. Как думаешь, Проша?
— Здоровый сомище.
— А, ты, что, мать, скажешь?
— Скажу, обедать давайте, — отобрала рыбу мать. – Или на базар его понесёшь?
Вспоров ножом белое сомовье брюхо, она выдрала оттуда печень и, ловко разделила на три ровные части.
— Её бы в чугунке потомить, — с сожалением отщипывая от своего куска, вздыхал отец. – Да со сметанкою. Матушка моя, бывало, ещё лучку репчатого в масле нажарит и туда же бросит. Морковки накрошит, укропчика…
Тем не менее, порцию свою отец доел без остатка, при этом так перемазав бороду кровью, что стал смахивать на вурдалака. Прохор тоже здорово изгваздался печенью, заляпав руки и рубаху на груди.
— Умойтесь, упыри, — засмеялась мать. – На вас глядеть оторопь берёт.
Прохор полез было сполоснуть лицо в реке и обмер. К ним, толкая перед собой корыто, подплывала старуха. Одетая в длинную холщовую рубаху, она быстро, по-собачьи, гребла, мелькая под водой жёлтыми пятками.
— Э-э-э, — обернулся к отцу Прохор, указывая на пловчиху. От удивления все слова вылетели из головы.
Старуха тем временем добралась до плота и, уцепившись одной рукой за бревно, второй втолкнула корыто, полное корзиночек, узелков и кринок. К изумлению Прохора, родители отнеслись к появлению гостьи с полным равнодушием.
— Помог бы бабушке забраться, — сказала мать, отвлекшись на мгновение от разделывания сома.
— Бог с тобой, милая, — тоненьким голосом пропела старуха. – Я тут на краешке повишу. Водичка-то тёпленькая, да и не по годам мне туда-сюда скакать.
Прохор, растерянно оглядываясь, подошёл к отцу, всецело поглощённому распутыванию своей рыболовной снасти.
— Это что за бабка? — зашептал он. – Зачем с нами плывёт?
— Бабка себе и бабка, — пожал плечами отец, возясь с крючками. – Ей, видать, чем по буеракам и камышам ломиться, сподручней по воде доплыть.
— Куда доплыть-то?
— Пёс её знает. Слушай-ка, — отвлёкся от лески отец, — может быть нам на бабку крючок приладить? Авось ещё одного сома поймаем?
Он захохотал и пхнул кулаком сына в живот.
— Нравится тебе на реке?
— Нравится, — улыбнулся Прохор…

Вскоре на берегу появилась деревенька. Старушка заволновалась, принялась рыться в корыте, перекладывая узелки.
— Внучек, — позвала она Прохора, протягивая три печёных яичка. – Вот возьми, съешь на здоровье.
Затем, стащила корыто в воду и, легко оттолкнувшись, поплыла к берегу. А, ближе к вечеру появились новые попутчики. Двое мужиков, держась за бочонок, шумно подгребли и уселись на краю плота, даже не поздоровавшись с хозяевами. Оба были изрядно пьяны и устало переругивались, поминутно толкая друг друга.
— Ужо, я тебе бока-то намну, — бубнил один.
— Не намнёшь, — мотал башкою второй
— Отлуплю, как Бог свят.
Не обращая на них внимания, отец выкатил бочонок на середину плота, поддев ножом крышку, открыл его и принюхался.
— Бражка, — удовлетворённо хмыкнул он. – Мать, тащи вяленых раков, вечерять будем…
Прохор, проснувшийся с первыми лучами солнца, увидел, что мужики, забыв свой бочонок, исчезли, оставив на брёвнах клок одежды и старую чиненую-перечиненную шапку. Он вскочил на ноги и, вприпрыжку, добежал до дальнего края плота. Там задрал было рубаху, чтобы помочиться, как вдруг заметил, плывущих от берега трёх девок с узелками на головах. Побагровев, Прохор сделал вид, что собирался просто почесать живот. Девки залились смехом и принялись подтрунивать, убеждая не обращать на них внимания. Их звонкие крики и хохот, раскатившиеся по сонной реке, разбудили мать.
— Ну, чисто, чайки, — беззлобно проворчала она и добавила, обращаясь к Прохору, — А, ты отныне по нужде в воду полезай. Места теперь пойдут людные. Завтра, Бог даст, в Нижнем будем.
Девки, добравшись до плота, вручили матери каравай тёплого хлеба и, сбившись в стайку, принялись хихикать, поглядывая на смущённого Прохора.
Зевая во весь рот, проснулся отец и, недовольно оглядев гостей, с кряхтением полез в реку. Впрочем, заметив забытый мужиками бочонок, немедленно просветлел лицом.
— Подавай, мать, завтракать! – весело гаркнул он. – Натощак все мысли о щах.
Прохор, получив краюху душистого хлеба и плошку с брагой, умостился на брёвнах подальше от девок, и, бездумно болтая ногами в воде, разглядывал раскинувшиеся по обоим берегам деревни. Там весело лаяли собаки, лениво переругивались с хозяйками сонные пастухи, с посвистом вышагивали на учения усатые солдаты. Иногда можно было заметить человека, сидящего в одном исподнем у самой реки. Дождавшись, когда плот подойдёт поближе, тот входил в воду и, держа над головой узелок с одеждой, пускался вплавь. В большинстве своём это были работные мужики с плотницкими топорами, портняжными иглами, ручными точилами, медными паяльниками и кожаными чересседельниками. Изредка мелькал платок кухарки, плывущей с трёхвёдерной кастрюлей или яркая шаль повивальной бабки. Все они, поклонившись, передавали нехитрую плату за проезд и рассаживались на плоту, заводя неспешные беседы. Мать деловито складывала в мешок узелки с творогом, баранки, пучки моркови, брусочки сала, варёные яйца.
К полудню, на плот вскарабкались два северных слепца с мальчонкой поводырём. Ударив по гусельным струнам, калики затянули бесконечную песню о неведомом Прохору Силуяне Мудром. Как внезапно выяснилось, этот Силуян был известен многим из плывущих, а главное, не всем он приходился по сердцу. Поднялась ругань, и кто-то уже рвал с головы шапку, другие сучили рукава, третьи зло сопели. И быть бы беде, не подплыви к плоту татарин в высокой шапке, сидящий верхом на пегом коньке.
— Мансурка, брат! – завопил приметивший его отец. – Дай-ка я тебя обниму, друг сердечный.

Расталкивая ссорящихся мужиков, он помог гостю подняться на плот и троекратно расцеловал. Затем вырвав из рук поводья, объявил, что конь друга тоже его друг, и принялся втаскивать жеребца на плот. Народ, забыв о ссоре, обрадовался новой забаве и одним махом вытащил коня из воды. Слепцов же, что бы высвободить место, отец бесцеремонно спихнул в реку.
— Помнишь, родной, — обнимал он татарина, — как нас бурлачки у плотины прижали? Да все с дубьём, сукины дети!
— Было дело, — скалил белоснежные зубы Мансур.
— Эх, ребятушки! – заорал отец, сверкая глазами. – Сегодня гулять будем!
Он кулаком вышиб из бочонка с брагой крышку и опрокинул туда поясную флягу с водкой.
— У кого чего есть, лей прямо сюда, — скомандовал он.
Народ, оживившись, развязал заплечные мешки, и грянуло веселье. Шлёпая мокрыми лаптями, пошли вприсядку мужики; заголосили частушки бабы; выбили дробь ложками старики; завизжали, подбоченившись девки. Гуляли, как ведётся на Руси, будто в последний раз. Рвали на груди рубахи; обнявшись, всей гурьбой прыгали в воду; затевались играть в горелки, но тут же бросали; валились в «кучу малу»; плакали и целовались. Последнее, что запомнил Прохор, проваливаясь в тяжёлый хмельной сон – отца с Мансуром, скачущих верхом по брёвнам плота…
Проснулись рано и легко. Целебный волжский ветер выдул за ночь из голов сивушную дурь. Перешучиваясь, умылись и сообща устроились завтракать, поглядывая туда, где на холмах разгорались под первыми лучами солнца золотые купола нижегородских храмов.
— Навались, православные, — хрустел отец огурцом. – Как в брюхе ни тесно, а все есть место.
Мужики, согласно кивая, степенно лупили яйца, резали хлеб, чистили вяленую рыбу. Вчерашний нежданный праздник, словно породнил их, сложив в одну большую семью. Всяк старался передать товарищу кусок потолще и посытнее. Бабы же, перекусив на скорую руку, принялись мести плоты, сбрасывая в воду огрызки, шелуху семечек и яичную скорлупу.
Насытившись и прибравшись, принялись вязать одежду в узлы, что б вплавь добраться до берега, чем страшно разобидели отца.
— Кто со мной плывёт, вовек ног не замочит! — бушевал он. – Сейчас пристанем, как баре на землю сойдёте.
Направив плот к берегу, отец высмотрел в зарослях ольхи деревянный мостки, на которых бабы полощут бельё, и, ловко орудуя багром, причалил к ним.
Народ потянулся на берег, чинно раскланиваясь с хозяевами и желая лёгкой дороги. Последним сошёл Мансур, лихо прогнав коня через весь плот и, минуя мостки, махнув прямо на берег.
— Ещё увидимся, брат! – помахал он рукой.
— Хяерле юл, — вздохнул отец.
— До свидания, — прокричал Прохор, сжимая в ладони тяжёлый серебряный рубль, подаренный Мансуром.
Где-то вдалеке, на звоннице, ударил колокол, зовя прихожан на службу.
— Надо и нам поспешать, — перекрестилась мать. – День сегодня долгохонький будет.
— Вот, как поступим, — отец налёг на багор, отталкиваясь от берега. – Я тебя с Прошкой на пристани у торговых рядов ссажу, а сам прямиком к дровяным лабазам. Расторгуюсь, и к вам подойду.
— Цену-то держи, — нахмурилась мать.
— Ужо без тебя знаю.
Если бы Прошка не таращился на появляющийся из-за поворота Кремль, то заметил бы, как лица родителей суровеют; появляются, разгладившиеся во время пути, морщины; углы губ опускаются вниз.
Плот, тем временем, обогнул поросший вековыми тополями кусок берега, и выплыл к бесконечной нижегородской пристани, состоящей из сотен деревянных настилов, мостков, лестниц, навесов, причалов и лодочных зацепов. К торчащим из воды осклизлым дубовым колодам швартовались баржи с сеном, гигантские беляны с дровами, плоты, рыбацкие белозерки. Оборванные грузчики перебрасывали с пристани на суда доски и, весело собачась с нерасторопными матросами, таскали товары в лабазы, лавки, сараи и сарайчики. Складов здесь было великое множество. Возведённые на скорую руку и ещё поблёскивающие потёками смолы; сложенные из вековых чёрных от времени брёвен; навесы, обнесённые плетёным ивняком; шатры и палатки. Всё это карабкалось вверх по склону, налезая друг на друга и вздымаясь выше и выше, прямо к величественным стенам Кремля. Там, наверху: малиновый перезвон колоколов, шелест листвы, стук подков по мостовой, рокот духовых оркестров. Внизу же: крики, хохот, брань, грохот, визг пил, топот сапог. Пахнет дёгтем, керосином, сосновой стружкой, яблоками, кожами, нечистотами. Дух с непривычки захватывает!

Прохор, ошалев от восторга, разглядывал нижегородское чудо, выхватывая глазами кусочки невиданной доселе портовой жизни. Купец с необхватным чревом, осторожно пробирается меж куч протухшей рыбы. Оборванцы едят из разбитого бочонка капусту. Послушница со скорбным лицом катит тачку с репой. Приказчик, отставив мизинец, пьёт из ковшика квас. Крадётся под причалом собака, сжимая в зубах дохлую чайку. Запутавшись в сетях, лениво ворочается на земле пьяный. Чернобровая дородная девка угощает пехотного офицера семечками. Цыганки, окружив перепуганного мужика, рвут его в разные стороны. Бурлаки, сидя на корточках, шлёпают картами. Воет баба, потерявшая ребёнка. Обнявшись, отплясывают рыбаки. Голосит, забравшийся на крышу лабаза, юродивый.
— Прошка! – тряхнула его за ворот мать. – Не зевай!
Отец, оказывается, уже подогнал плот к пристани и ждал, когда они сойдут. Подхватив свой багор под мышку, Прохор вслед за матерью перепрыгнул на дощатый настил.
— Не робейте, — подмигнул им отец и повёл плот дальше по реке, туда, где на берегу высились груды брёвен.
— Сами с усами, — хмыкнула мать.
Достав из мешка два обрывка красной материи, ловко привязала их на концы своего и прошкиного багров.
— Коли потеряемся, — пояснила она, — поднимай его повыше а, заодно, и мой высматривай.
— Так и будем ходить по городу, с баграми-то? – удивился Прохор.
— А, нам в городе делать нечего. Мы в плотогонские ряды пойдём.
Мать поправила заплечный мешок и уверенно зашагала, гремя сапогами, по дощатому настилу пристани. Прохор, боясь отстать и потеряться среди незнакомых людей, поспешил за ней. Обойдя свежесрубленный лабаз с дремлющими у запертых дверей возчиками, они сразу же попали в нагромождение покосившихся сараюшек, штабелей брёвен и бочек. Меж ними, по вытоптанным дорожкам и тропкам спешил, переругиваясь, местный люд. Ни один не шёл с пустыми руками. Каждый нёс, катил или тащил свою ношу, легко уворачиваясь от встречных, успевая поприветствовать или выбранить. Одни, ненадолго исчезнув в дверях сараев, вскоре появлялись с новой кладью, другие же навсегда растворялись в складских лабиринтах.
Из груды разбитых ящиков вылез безносый нищий и, гнусаво моля о милостыне, ухватил мать за край юбки. Не оборачиваясь, она отпихнула его багром и, крепко ухватив Прохора за руку, нырнула в ближайший переулок. Там, следуя одной ей известным приметам, повернули несколько раз, прошли по шатким мосткам и оказались в тупике.
— Туда, — скомандовала мать, открывая незаметную дверцу в полусгнившем заборе.
Они попали во двор, сплошь завешенный мокрым серым бельём, и, сгибаясь в три погибели, пересекли его. Толкнув другую дверь, вышли к зловонному ручью, в котором, раскинув ноги и глупо ухмыляясь, сидел пьяный купец. Стараясь не ступить в нечистоты, свернули и, пройдя несколько шагов, остановились у тяжёлых бревенчатых ворот.
— Пришли, — довольно сказала мать и трижды постучала.
— Ступайте откуда пришли, — пробасил ленивый голос. – Нечего тут.
Мать, словно и не ждала другого ответа. Приподняв юбку, она с такой силой грохнула сапогом по воротам, что те, загудев, пошатнулись. Тотчас, будто в ответ, грохнула, упав щеколда, и в приоткрывшейся створке появилось бородатый заспанный сторож.
— Свои, что ли? – недоверчиво прищурился он.
— Глаза протри! — мать, ловко, подцепила бородатого за ногу крюком багра и, резко дёрнув на себя, опрокинула на землю.
— Свои, — ухмыльнулся сторож, поднимаясь и отряхивая порты. — Заходи.
Мать пропустила Прохора вперёд, тот шагнул за ворота и обомлел.
После затхлых переулков и кривых улочек, перед ним раскинулась просторная, залитая солнцем и засыпанная белым речным песком площадь. Высоченный забор, в два человеческих роста, закрывал её от посторонних взглядов. Вдоль забора тянулись прилавки, а в центре площади, на сколоченном помосте, трое балалаечников весело тренькали «Нюрку тряпичницу». Неспешно прохаживались покупатели.
— Глянь, — ткнула мать Прохора. — Здесь только наши. Плотогоны.
Сложив у ворот багры, огляделись. Прохор шагнул к ближайшему торговцу и, потрясённый, замер. Перед ним, приветливо улыбаясь, расхаживал приземистый старик в жёлтом шёлковом халате. Всё в нём выдавало иноземца: длинные тонкие усы, доходящие до пояса; волосы, собранные в косу; лукавые глаза-щёлочки; приветливая улыбка. Он, словно равному, поклонился Прохору и сделал рукой жест, приглашая посмотреть товары. А тут было на что поглядеть! На земле и на прилавке лежали охапки плотогонских шестов, хотя назвать это чудо просто «шестом» не поворачивался язык. Покрытые чёрным лаком и расписанные красными драконами. Ослепительно белые с крашенными конскими хвостами на комле. Золочёные, исписанные таинственными значками. Резные и гладкие. Двухсаженные и аршинные. Такими, не плотом править, а в горницу ставить!

— Здравствуй, дедушка Фанг, — подошла мать.
— Спасиба, холосо, — поклонился и ей старик.
— Сына, вот, привела.
— Холосо, холосо, — торговец расплылся в улыбке и, покопавшись, вытащил из-под прилавка завёрнутый в дерюжку шест, состоящий из идущих друг за другом по всей длине коленец.
Он легко, точно дерево ничего не весило, подбросил его в воздух и поймал двумя пальцами. Отошёл на пару шагов и, внезапно, завертел шест с такой скоростью, что тот почти исчез из вида. Старик вставал на одно колено, подпрыгивал, ложился на спину и всё это время шест, мерно гудя, не прекращал своего стремительного вращения.
— Цену набиваешь, чёрт нерусский? – громко спросила мать, прерывая безумный танец торговца.
— Холосый цена, — тяжело дыша ответил старик. – Малый цена. Совсем малый.
Прохор принял из его рук шест и, дивясь лёгкости, подбросил на ладони.
— Бамбук, — закивал торговец.
Он положил шест одним концом на прилавок, другим на землю и прыгнул на него обеими ногами. Дерево, прогнулось, но не треснуло.
— Не ломаиса!
— Ты, сынок, походи, посмотри, — легко подтолкнула мать Прохора. – А, мы с дедушкой Фангом о цене поговорим. Поглядим, за сколько он эту палку уступит.
Прохор согласно кивнул и отошёл к следующему прилавку. Там приземистая круглолицая тётка, деловито распаковывала стопки новых портов.
— Что, голубь? — оглядев, будто сняв мерку, спросила она. – Дорос до настоящих портов? Выбирай, чего душа пожелает.
Чего только не оказалось у тётки! Каучуковые непромокаемые штаны на лямках. Осенние парусиновые с мехом внутри. Дерюжные с кожаными заплатами на коленях и заду. Праздничные брезентовые, расшитые цветами. Короткие для жаркой погоды. Заморские в клетку, тамбовские в горох, рязанские в огурцах, московские в прорехах. На пуговицах, завязках, заклёпках и со штрипками. Белые, зелёные, чёрные, синие.
— Этим, — торговка ловко выхватывала из стопки порты, — сноса не будет. В них, малец, всю жизнь проходишь, в них и похоронят.
— Такие, — брала она другие, — и на свою свадьбу не стыдно надеть.
— Или, вот, к голубым с подвязочками на мотне приглядись, в таких сейчас вся Астрахань. А, уж там народ ушлый, невесть что на себя не напялит.
— Добрый товар, — степенно, как ему казалось, сказал Прохор. – Ещё вернусь.
Он скорёхонько перебрался к соседнему прилавку с разложенными и развешанными наконечниками для багров. Взял один, прикидывая на вес, попробовал пальцем заточку острия второго, и совсем было собрался отойти, как торговец, хлипкий мужичонка в кожаном фартуке, ухватил его за руку.
— Знаю, чего ищешь, — зашептал он, тревожно оглядываясь. – Особый товар нужен?
— Хорошо бы, — на всякий случай ответил Прохор, высвобождаясь от сильных пальцев.
— Вот, глянь-ка, — мужичок вытащил из кармана фартука сафьяновую коробочку, и, таясь, приоткрыл. Там, на бархатной подушечке лежал крохотный серебряный багор.
Прохор потянулся было потрогать, но торговец быстро захлопнул коробку.
— Пойдёшь со мной ночью на рыбалку, — глядя куда-то в сторону, сквозь зубы пропел он, — тогда и получишь.
— А, меня не пригласишь?! – рявкнула неизвестно откуда появившаяся мать. – Я тебе такой рыбки наловлю, вовек не съешь.
Тётка, торгующая портами, заливисто расхохоталась, хлопая себя руками по бокам.
— Какая рыба? – замахал руками мужичок. – Не торгую я рыбой. Проходите, нечего тут.
— Вот я тебя, ирода, — мать, перегнувшись через прилавок, наградила продавца увесистым тумаком.
— За что ты его? – недоумённо спросил Прохор, когда они двинулись дальше.
— Он знает.
И тут только Прохор увидел зажатый у матери под мышкой бамбуковый шест.
— Это мне? – мигом забыв обо всём, спросил он.
— Тебе, пострелу, — потрепала его по вихрам мать. – Ещё надо шапку для отца поискать, деду табака и сестре гостинцев купить.
Решили начать с отца, да не тут-то было. Шапками торговали сразу трое, но столь разными, что глаза разбегались. Прохор сразу же прикипел сердцем к картузам из чёртовой кожи.
— Прошу обратить внимание, — блестя очками, сыпал словами длинноволосый продавец, — на подкладочку-с. Не холстина какая, а чистый шёлк. А в шёлке-с, как известно, никакой, простите за грубое слово, паразит не заводится. Вот тут, по центру дырочка для значочка, или, если Вам угодно, для вензелька-с, который получите от меня бесплатно. В подарок, так сказать.
И он высыпал на прилавок пригоршню медных буковок.
— Как Вас величают, молодой человек?
— Прохор.
— Значит, выбираем буковку «П», придавая картузу, благородно выражаясь, шик-с.
— Баловство это, — отмахнулась мать. – Вон там шапки, так шапки.
И она, уцепив за ворот, потащила Прохора к другому продавцу.
— Вот молодец, тётка! – просиял тот, подкручивая тонкие усики. – Мой товар для плотогона наипервейший. Ну-ка, гляньте!
Он схватил одну из своих шапок, смахивающих на древние шлемы, и натянул на голову, которая сразу стала похожа на кожаный орех.
— Теперь на подбородке одно «ухо» к другому пристёгиваем и будьте любезны! А?
Усатый подмигнул, крутя затянутой в кожу головой и звонко хлопая себя по затылку.
— В воду свалишься, вылезешь, а башка сухая и шапка на месте.
Мать одобрительно закивала и полезла за деньгами.
— Срамота! – раздался сзади каркающий голос.
Буровя их глазами, сзади стояла старуха в чёрном платке.
— К такой шапке рога приставь и мужика от чёрта не отличишь. Паскудство одно!
— Какие рога? Что ты мелешь, карга старая? Ступай отсюда, – заволновался продавец.
— А, без рогов, вообще, стыдно сказать, на что голова в этой шапке похожа, — бабка зло засмеялась.
Прохор тоже засмеялся, надеясь, что мать передумает и купит отцу картуз.
— Вон, мой дед стоит, — продолжала старуха, указывая пальцем. – У него шапки, так шапки. Из ивняка плетёные, известью белёные. От солнца защитят, от дождя сберегут. А, главное, цена им копейка!
Последние слова бабки заставили мать задуматься.
— Давай, сынок, отца подождём, — решила она. – Пусть сам решает. Мы ж пока крёстного моего проведаем. Вон там он под навесиком работает.
Шапки были мигом забыты. Шутка ли увидеть знаменитого крёстного, перебравшегося в Нижний ещё до рождения Прохора. Ведь это он наколол матери на тыльной стороне левой ладони слово «Волга» и летящую чайку, а на другой руке — «ПРАВАЯ».

Крёстный оказался жилистым мужиком с бритым черепом и чёрной бородой с проседью. Сидя на низеньком табурете, он трудился над спиной плотогона, лежащего ничком на лавке. Вокруг, почтительно перешёптываясь, толпились зеваки. Время от времени крёстный протирал рисунок мокрой тряпицей, довольно кивал и, обмакнув пучок иголок в тушь, продолжал работу. Плотогон лежал не шевелясь, сжимая зубами берёзовую чурочку и постанывая. Во всю спину была наколота река с полями, деревеньками и рощами на берегах. По реке, один за другим, шли плоты.
— Посчитай-ка, — прошептала мать, — сколько там плотов?
— Семнадцать, — так же шёпотом ответил Прохор. – Восемнадцатый сейчас делают.
— Значит, восемнадцатый год мужик плоты гоняет.
Крёстный, в очередной раз, стёр тушь и кровь с рисунка, потянулся с хрустом.
— Передохнём, — объявил он и встал, разминая затёкшие ноги.
— Дядя Ермолай, — позвала мать.
— Вот тебе на! – обрадовался тот. – Крестница! А, это что за молодец с тобой?
— Сын. Вот, в первый сплав сходил.
— Богатырь! – озорно блеснул глазами крёстный. – Как зовут?
— Прохором.
— Эх, — досадливо вздохнул кольщик. — Лучше бы Егором назвала. Мы б ему на пальцах в момент «ЕГОР» и исполнили. А, в Прохоре шесть букв, ни то, ни сё.
— Ты всё о своём, — засмеялась мать.
— А, можно «ПРОША» написать, — встрял в разговор Прохор. – Как раз пять будет.
— Нет, брат, — посерьёзнел крёстный. – Четыре буквы надобно. На большом пальце наколка не видна будет.
Тут, сияя, как медный грош, появился отец в новёхоньком черном картузе на голове. Не замечая Ермолая, он принялся взахлёб рассказывать, что плоты из соседних деревень, которые за ними пошли, в первый же день на порогах побились. Потому сегодня никто леса не пригнал и цену ему, не торгуясь, дали добрую. А, ещё договорился с мужиками, которые вечером обозом с солью отправляются, что его с семьёй возьмут и до самого дома доставят!
— А, картуз-то? – удивилась мать. – Картуз у тебя откуда?
Оказалось, что, уже подходя к плотогонским рядам, отец наткнулся на потерявшегося в местных закоулках пьяного купчину, который умолил вывести его к Волге.
— Я и отвёл, — ухмыльнулся отец. – А, купец мне за это картуз отдал.
Тут он заметил крёстного и обрадованно полез обниматься.
— А, ты всё народ расписываешь, дядька Ермолай?
— Хочу, — рассмеялся тот, — что б на Страшном Суде все плотогоны перед Христом, красивые, как пасхальные яички стояли.
Стоящие вокруг одобрительно загудели.
— Давай-ка, — продолжал Ермолай, — и тебя подкрасим. Помню, портрет государя на левой груди хотел?
— Путаешь, крёстный, — покачал головой отец. – Русалку на плече.
— Можно и русалку, — легко согласился крёстный и кивнул на лежащего на лавке. – Сейчас вот только со страдальцем этим закончу. Тут и делов-то осталось слово «САМАРА» наколоть.
— Саратов, – простонал плотогон. – Сто раз тебе было сказано, «САРАТОВ».
— Пусть будет «Саратов», — пожал плечами Ермолай. – Мне без разницы.
— В следующий раз, крёстный, — вздохнул отец. – У нас сегодня забот полон рот. Табачку купить надо, гостинцев,
сам понимаешь.
Простившись с Ермолаем, отправились к прилавку, за которым возвышалась долговязая фигура в железнодорожном мундире и фуражке.

— Здоров будь, Фридрих, — поздоровался отец.
— Добрый день Вам и всему семейству, — церемонно поклонился продавец. – Прошу ознакомиться с товаром. Сегодня я имею большой выбор.
Действительно, на досках, аккуратно застеленных газетами, ровными рядами выстроилось множество металлических банок с наклейками, на которых каллиграфическим почерком был указан сорт табака.
— Если угодно, то соблаговолите изучить прейскурант.
— Брось, Фридрих, — отмахнулся отец. – Мне, как всегда.
— Полфунта «каспийского» смешанного с тремя золотниками донского роголистника, — не спросил, а, скорее, подтвердил продавец. — Весьма достойный выбор.
— И деду нашему фунт турецкого нюхательного.
— Как я помню, он предпочитает двойной помол? Будет несколько дороже.
Фридрих извлёк из-под прилавка медную мельницу, зажёг под ней спиртовку и, принялся отмерять табак. Вскоре внутри машинки что-то забулькало, и она загудела, как готовый закипеть самовар. Продавец вставил в мельницу воронку и бросил туда несколько пригоршней табака, который тотчас посыпался из раструба внизу, но уже перемолотый в пыль.
— Паровой двигатель! – догадался Прохор.
— Очень сообразительный мальчик, — удивлённо поднял брови Фридрих. И, чуть подавшись вперёд, тихо спросил, — Не желаете ли купить особый товар для сына? На днях получен от манчьжурского поставщика. Абсолютно безвредное растение и крайне популярное среди местной молодёжи.
— Рано ему ещё, — отрезала мать. – Баловство это, деньги в дым переводить.
Фридрих невозмутимо пожал плечами и быстро упаковал товар, перевязав каждый свёрток голубой лентой.
— Времени осталось с гулькин нос, — заспешил отец, — давайте разделимся. Мать пусть гостинцев-сластей поищет, а мы с Прошкой верёвки доброй купим, а то дома одни обрывки остались.
И, как бы Прохору не хотелось пойти с матерью, потащил его за собой. Впрочем, по дороге, было на что посмотреть. Они шли мимо вязанок медных когтей, что прикручиваются к сапогам и помогают не упасть с плота; мимо разборных жаровен; мимо чёрных траурных шаров-поплавков, которыми родственники помечают место гибели плотогона. Покачивались жестяные фонари, необходимые при ночном сплаве. Поблескивали литого стекла воздушные колокола с торчащими гуттаперчевыми трубками, без которых не отчистишь днище плота от налипших беззубок. Безжизненно, в ожидании ветра, висели флаги с гербами городов. Подобно сцепившимся мёртвым паукам валялись в пыли якоря. Сияли свежим деревом трещотки для отпугивания щук. Радовали глаз бусы из раковин, ершовых пузырей и крашеного чилима.
Наконец, добрались до стены, состоящей из свёрнутых в бухты канатов.
— Здоров, Моня! – весело крикнул отец.
— Приветствую, — нехотя ответил кто-то, скрытый мотками бечевы.
— Познакомься, Проша, — продолжал отец, — с первейшим на всей Волге мастером узлы вязать, Моней Верёвкиным.
— Приветствую, — по-прежнему безрадостно откликнулся невидимый.
Прохор шагнул на голос и только тогда заметил сидящего на тюке с пенькой крошечного человечка. Не будь у Мони длинной чёрной бороды, его запросто можно было принять за ребёнка, которого, смеха ради, одели во взрослое платье и нахлобучили шляпу. В руках карлик вертел обрывок шпагата, то свивая затейливый узел, то распутывая его.

— Мой Проша, как и ты, — отец пошевелил пальцами, — такой узел смастерит, что никто развязать не сумеет. Дед его сызмальства к верёвке пристрастил.
— Поздравляю, — чуть кивнул Моня.
Не глядя, он ловко завязал шпагатик.
— Что это за узел, мальчик? – спросил он.
— Казанский озёрный, — не задумываясь, ответил Прохор.
— Хм, а, если так? – Моня затянул новый.
— Двойной портовый обдорский.
— Неплохо. Этот?
— Греческий кордовый.
— Занятно, занятно, — карлик оживился и смастерил такой узел, что отец только крякнул. — Ну, знаешь такой?
— Не упомню, — вздохнул Прохор. – Но, если вот тут потянуть, то сразу развяжешь.
— Молодец, — похвалил Моня. – А, ты грамотный ли?
— Читает, не хуже твоего дьяка, — немедленно встрял отец. – А, уж в счёте ему, вообще, равных нет.
Моня слез с тюка, на котором сидел, проковылял к дорожному сундуку, стоящему в пыли и достал из него изрядных размеров книгу.
— Ну-ка, читай, — он протянул мальчику, пахнущий типографской краской, том.
— «Пособие по вязанию морских и речных узлов с 805-ю рисунками и 3-мя таблицами», — громко прочитал Прохор.
— Дальше читай.
— «Составлено нижегородским купцом Моисеем Кацем».
— Слышал? — карлик насмешливо глянул на отца и поднял палец. – Не Моней Верёвкиным, а купцом Моисеем Кацем!
Отец, виновато развёл руками, давая понять, мол, кто же спорит.
Прохор перелистнул страницу и обмер. Всю жизнь он был уверен, что такая книга должна существовать и однажды, может быть, доведётся её увидеть. На тонкой, полупрозрачной бумаге были изображены сотни узлов. Перечислены способы увязки брёвен, досок и бочек. Здесь было всё: петли, заворотки, удавки, связки. Узлы рыбацкие, морские, цыганские, монашеские и мужицкие. Всё, чему учил его дед, оказалось лишь крохотной каплей от того, что было здесь собрано. Такую книгу в хрустальном ларце хранить и бархатом оборачивать.
— Хочешь купить? – подёргал его за край рубахи карлик. – Рубль серебром.
Если бы Моисей сейчас предложил отдать за книгу душу – отдал бы не думая. В рабство на десять лет – согласился бы. Прохор, не веря своему счастью, протянул рубль, подаренный намедни Мансуром. Отец, выпучив глаза, закашлялся, будто подавился.
— Хватит ли? – боязливо спросил Прохор, прижимая к груди книгу.
— Вот оно, как, — карлик заложил руки за спину и деньги не взял. – Я целый год каждому встречному поперечному своей книгой в нос тычу. За копейку предлагаю, чуть на колени не становлюсь. Всю жизнь, объясняю, её для вас, дураков, составлял.
Лицо его покраснело, глаза превратились в щёлки.
— Мне же в ответ, — зло продолжал Моисей, — «обойдёмся без твоей науки». Дурак ты, Моня Верёвкин со своими узелками! Дурак!
— Брось, Моисей! – расстроенно засопел отец. – Ну, чего там.
— И тут является мальчонка, — не обращая на него внимания, продолжал карлик. – Переворачивает страницу и, пожалуйте! Рубль серебром выкладывает! Да ещё спрашивает «хватит ли»?
Из его глаз покатились слёзы.
— Дитя! – выкрикнул Моисей. – Только дитя малое и поняло. А, мне большего и не надобно.
Карлик повернулся спиной, плечи его тряслись.
— Ты, это, — начал было отец. – Рупь-то, прими.
Но, тот только зло махнул рукой.
— Пойдём, — шепнул Прохор отцу, бережно держа книгу. – Ему не деньги были нужны…

Так закончился первый сплав в жизни Прохора. За ним последует второй, третий, четвёртый, пятый, пока счёт им потеряется. Не раз ещё встретится плотогон Картузов с лихим всадником Мансуром, беззаботным кольщиком Ермолаем, педантичным инженером Фридрихом и мастером узлов Моисеем.

Волжские невесты
Деревня, в которой жил Прохор, помимо леса, поставляла в Нижний ещё и невест. Невысокие, крепко сбитые, уверенно стоящие на коротких сильных ногах, они пользовались столь большим спросом, что уже к десяти-одиннадцати годам все девки поголовно бывали сосватаны. А, так как брали их в зажиточные купеческие семьи, то о приданом родители могли не беспокоиться. Девицы же, зная, что в будущем их ждёт городская жизнь, где не придётся ходить за скотиной или копаться в огороде, росли в своё удовольствие. Целыми днями плескались в реке или, с озорным визгом, оседлав бревно, проносились через волжские пороги. Только одно интересовало сватов, что бы невеста была здорова и не увечна.
Традиция брать невесту из прохоровской деревни родилась в давние времена, когда нижегородский купец-лесоторговец Пров Утятин взял в жёны красавицу плотогонку Антонину. Жили они, как все. Супруга стряпала и детей рожала, а муж с утра до вечера в лавке торговые дела вёл. Случалось, Пров задаст супруге плетей, но не со злобой, а с милостью, что бы у той мыслей дурных в голове не заводилось. Вразумит, и вновь живут в согласии, как предками нашими завещано было.
Вот только как-то раз забрались к ним в дом лихие люди, да не просто воры, а отпетые разбойники, что по лесам шастают, и души христианские без зазрения совести губят. Заперли всю семью с детьми на чердаке, и давай добро честно нажитое грабить. Грузят сундуки на телегу и разговор промеж себя ведут, мол, свезём вещички со двора, да запалим дом, что бы следов никаких не осталось. Помертвел Пров Утятин от таких слов, дети заплакали. Антонина же, нашла за печной трубой свой мешок, что из деревни привезла и мигом в плотогонское переоделась. Влезла в порты из «чёртовой кожи», натянула сапоги с медными когтями, робу дерюжную широким ремнём подпоясала, багор складной из чехла вынула. Детей приласкала, мужа обняла, затем вылезла крышу и по стене бесшумно во двор спустилась. Прокралась к воротам и накрепко их заперла, что бы никто из гостей незваных убежать не смог. Перехватила багор покрепче и в дом, где душегубы хозяйничали, вошла. Те за топоры, да куда там! Бросилась на воров Антонина: одного багром колет, другого когтями медными рвёт, третьего крепкой рукой душит. Атаман разбойничий оглянуться не успел, как вся его ватага полегла. Бросился он из дома прочь, но не тут-то было – заперты ворота. Там его Антонина и кончила. Утёрла пот рукавом, сволокла покойников во двор и пошла на чердак — мужа с детьми из заточения вызволять.

Поклонился Пров Утятин жене в ноги, в губы поцеловал, а на следующий день нанял слуг, что б супругу отныне от всяких домашних дел освободить. Что бы жила она барыней и отныне забот не знала, кроме как детей растить и дом охранять. Купцы же, про такое дело прознав, старых жён со двора погнали и за новыми в прохоровскую деревню поспешили.
С тех пор и повелось в Нижнем держать в доме бабу-плотогонку: жену, невестку, тёщу, кого угодно.
Деревенские же мужики стали за невестами вниз по Волге спускаться. И не потому, что там бабы особенные, а, просто, нравилось им свататься. Украсят осенью плоты лентами-бубенцами, бочки с вином откроют, пирогов накупят, гармоники развернут и плывут по матушке реке. Кто замуж хочет – выходи на берег знакомиться!

Ермолай

Стоял тот самый тёплый сентябрьский день, когда вдруг понимаешь, что лето закончилось. Солнечно, тепло, но уже в воздухе плывёт аромат созревших яблок; устало покачиваются в палисадниках астры и блёклые ирисы; опасливо поглядывают на хозяек отъевшиеся свиньи. Ещё немного, и зарядят мелкие моросящие дожди, затем закружатся первые несмелые снежинки, и Волгу понемногу начнёт затягивать тонким ледком. Закурится печной дымок над плотогонскими деревнями, запахнет пирогами и брагой. Гуляй плотогон до самого зелёного мая!
Прохор, жмурясь под ласковым сентябрьским солнцем, стоял у бревенчатого забора, за которым гудели на десятки ладов плотогонские ряды. Хотелось вернуться на реку, оттолкнуться от берега и неспешно плыть на юг вслед за медленно исчезающим летом. Он вздохнул, закинул на плечо верный бамбуковый багор, и постучал в ворота.
— Ступай откуда пришёл, — раздался знакомый старческий голос. – Нечего тут.
— Вот я тебе щас пойду, — привычно ответил Прохор и шагнул в открывшийся створ.- Как тут сегодня? – спросил он, протягивая сторожу алтын.
— У Ермолая опять шумят.
— Не дерутся?
— Может быть, и подерутся.
Действительно у навеса, под которым работал материн крёстный, собралась изрядная толпа.
— Смотрите, православные, — голый по пояс рябой мужик, крутился, показывая всем своё плечо со свеженаколотым женским профилем. – Смотрите, что этот вурдалак плешивый наделал!
— Чего сразу, вурдалак-то? – бурчал Ермолай, презрительно глядя на рябого.
— Я ему, подлецу, — продолжал выкрикивать мужик, — женину карточку фотографическую дал! Перенеси, говорю, образ любимой супруги мне на руку. А, теперь посмотрите, люди добрые, что вышло.
Он приложил фотографию к плечу и вскочил на лавку, что бы все смогли увидеть и сравнить творение Ермолая с оригиналом.
— И что? – возвысил голос мастер. – Чем плохо-то?
— Не похожа! — завизжал мужик. – Не моя это баба, сукин ты кот!
— Дай сюда, — вырвал у него карточку Ермолай. – Смотрите все. Платок у неё на голове с лебедями?
— С лебедями, — откликнулось сразу несколько голосов.
— И здесь такой же, — мастер указал на руку рябого. – Глаза у бабы круглые?
— Круглые.
— И здесь круглые. Нос, рот – всё в наличии. Чего ж тебе ещё?
— Не похожа! – взвился мужик. – У моей нос «уточкой», а у этой «картошкой».
— А, я почем мог знать? – загремел Ермолай. – На карточке баба всей рожей повёрнута, а ты хотел, что бы на плече она боком была.
— Вот ему «боком» и вышло, — засмеялся кто-то.
— И деньги я взад не верну, — мрачно закончил Ермолай, скрещивая руки на груди.
— Братцы, — чуть не плача взмолился рябой. – Что же делать-то? Как я супружнице теперь с чужой наколотой бабой покажусь?
Повисла тишина. Прохор, на всякий случай, растолкав народ, протиснулся к Ермолаю и встал рядом.
— Может, поправишь как? – спросил он шёпотом. – Жаль мужика.
— Вот, что, — Ермолай посмотрел на рябого, почесал грудь. – Давай я тебе на другом плече новую наколю. С «уточкой».
— А с этой что делать?
— Я бы мог дать совет, — раздался знакомый голос и Прохор увидел возвышавшегося из толпы Фридриха. – Наложите на плечо компресс с увлажнённым порошком перманганата калия. Впоследствии вы будете иметь химический ожог, который полностью уничтожит рисунок.
— Немец, — зашелестело в толпе. – Немец-гад предлагает мужику руку химией сжечь.
— Не хотелось бы жечь-то, — вконец расстроился рябой.
— Вот человек, — ухмыльнулся Ермолай. – Всё ему не так! Может быть, ты, Проша, чего скажешь?
Прохор подошёл к мужику. Прищурившись, посмотрел на наколку, затем на фотографическую карточку.
— Как твою супругу величают? – наконец спросил он.
— Ольгой.
— Вот пусть Ермолай под портретом и наколет «Ольга».
Вокруг одобрительно зашумели, заволновались.
— Дело говоришь, — покрутил головой Ермолай, и, обращаясь к рябому, — Садись, подставляй руку, горе ты моё.
Он выложил перед собой несколько игл, открыл пузырёк с тушью.
— Отойдите все, — потребовал Ермолай. – Мне свет нужен.

Плотогоны покорно отступили, многие потянулись по своим делам. Рядом с кольщиком остались стоять только Прохор и Фридрих. Ермолай, взяв видавшую виды мокрую тряпицу, протёр рябому руку. На мгновение замер, водя иглой в воздухе, точно рисуя.
— Неинтересное у твоей жены имя, — взболтал он веточкой тушь в пузырьке. – Нет в букве «О» никакой красоты. Круг себе и круг. Вот, звали бы её Евдокией, так я бы с такой «Е» писать начал, потом бы глаз не оторвать.
Мужик сердито засопел.
— Отвернись, — развернул его голову кольщик. – В другую сторону дыши.
Взгляд Ермолая остановился на Фридрихе.
— Взять, к примеру, твою жену Эльзу. Имя, честно сказать, дрянь. Басурманское. Но, буква «Э» она же сама на наколку просится. Такой выводится бочоночек, а кончики закручиваются, как усы у гороха. И сердце и глаз радуются. А чёрточка, что в серединке, чуточку назад отбрасывается. Точно цветок лазоревый распустился, а ветерок его колышет.
— Ну, не чудо ли дивное? – он откинулся назад, любуясь только что выколотой буквой «Э».
— Супругу этого господина, — склонился к его уху Фридрих, — зовут Ольга. С буквы «О».
Ермолай, выронив из пальцев иглу, замер. Потом, обернувшись, глазами полными неподдельного горя, посмотрел на Прохора.
— Так даже вернее будет, дядя Ермолай, — мгновенно нашёлся тот. – «Это Оля». Чтоб уж наверняка.
— Я абсолютно согласен с Моисеем, — шепнул ему Фридрих. – У вас, молодой человек, очень бойкий ум.

Наколка.

Прохор остановился у пристани Нижнего, когда уже начинало смеркаться, а в плотогонских рядах оказался совсем уже в сумерках. Большинство лавок было закрыто, и он спешил со всех ног, надеясь застать Фридриха.
— Задержись, родной, — молил Прохор про себя, ускоряя шаг. – Табак дома совсем на исходе.
Точно услышав его молитвы, у заветного прилавка мелькнула неясная тень, и блеснул огонёк. Добежав до лавки, Прохор с удивлением увидел там, вместо долговязой фигуры Фридриха склонившегося над спиртовкой Ермолая. Тот, негромко напевая под нос, разогревал в жестяной кружке кашу. Ужин явно подгорал, распространяя горький запах горелого сала.
— Дядька Ермолай! – удивлённо воскликнул Прохор.
— Кто здесь? – испуганно подскочил кольщик и замахнулся кружкой. – Кто таков?
— Свои, — подходя ближе успокоил его плотогон. – Чего ты здесь жжёшь? И, где Фридрих?
— Прошенька, — обрадовался тот. – А я тут ужин затеял. Взял у немца горелочку и кашеварю помаленьку. Ты, поди, за табачком? Сейчас исполним. Какого желаешь?
— Давай фунт «каспийского», да деду моему полфунта «турецкого».
— Это мы враз, — загремел банками с табаком Ермолай. – Не в первой.
— А, где сам хозяин? Уехал куда?
— Фридрих-то? Домой ушёл, а я у него навроде сторожа пристроился.
— Не колешь больше?
— Отчего же, днём колю. Просто дома-то скучно. Придёшь, ляжешь спать, а наутро опять сюда тащись. Вот я и решил здесь ночевать. И время берегу и копейку лишнюю зарабатываю.
— Заливаешь ты, дядька, — усмехнулся Прохор. – Опять нелады какие?
— Да, всё хорошо, Прошенька, — Ермолай отмерил на весах фунт табака, затем щедро добавил ещё. – Просто не тянет меня сейчас туда.
— Давай-ка угадаю. Не хочется домой, потому, как боишься, в городе или по дороге встретить кого. Вот и прячешься в плотогонских рядах за крепкими воротами.
— Время переждать хочу, — насупился Ермолай.
— Наколол что не так?
— Не тем людям наколол! Вот в чём беда, Прошенька. Не с теми я связался.
— Неужто с бурлаками?
— С ними, окаянными. Да уж шибко они просили. Всей артелью на коленях стояли, и деньги немалые сулили.
— Но, плату вперёд взял?
— С этим народом иначе нельзя!
— И отдавать отказался?
— Да, сам посуди, как же можно деньги вернуть? – Ермолай помолчал, пожевал губами. — Эти анафемы что удумали-то! Решили своему старшему во всю спину наколку сделать, как они артельно бечевой идут. Ты только представь: река, берег, а по берегу девять бурлаков баржу тянут. И захотели, что б у всех рыла на их собственные похожи были. На память, вроде как!
— Ну, а ты?
— А, я всё так и исполнил. Построил их, треклятых, в ряд и на спину к старшому перенёс. Рожи у них жуткие, опухшие, но все, как живые вышли.
— И в чём же промахнулся?
— С баржей ошибка вышла, — застонал Ермолай. – Ну, что такое баржа? Корыто корытом. Дай, думаю, я её подправлю маленько, вид придам. Вот и увлёкся! Палубу наколол, надстроечки, колёса по бортам, трубы дымящие, матросиков.
— Получилось, — засмеялся Прохор, — что, бурлаки идущий пароход тащат?
— Но, красиво же!!!
— Намяли бока-то? Или сбежать успел?
— Успел, — вздохнул Ермолай. – Пока они рыла свои сличали и собачились, кто больше похож, я краски-иголочки собрал и ноги в руки.

— Долго же скрываться придётся.
— Ничего, подожду.
— Слушай, дядька Ермолай, — вдруг осенило Прохора. – А, отчего ты из наших краёв в Нижний перебрался?
— Захотелось в городе пожить, мир повидать, — уклончиво ответил тот.
— Ох, — погрозил пальцем Прохор, — я же всё равно узнаю.
— Сразу скажу, вины моей в том деле никакой не было, — начал Ермолай. — Видимо, на роду написано, вдали от родительского дома жить. Отродясь я никому зла не желал и обид не чинил, а оно вон, как вышло. Пропадаю здесь среди чужих людей, и нет мне ни от кого ни поддержки, ни ободрения.
— Да, ты расскажи толком, что стряслось?
— Что же, слушай, — смахнул слезу Ермолай. – Жил в моей деревне богатый старик по имени Никифор и было у старого чёрта всё, что душа пожелает. Дом о двух этажах, скотины полный двор, сундуки одёжей набитые, посуда оловянная. Ходил он не в лаптях, а сапогах яловых и поверх рубахи надевал пиджак с карманами. Мясо на столе имел каждый день, а в кружку не самогон наливал, а винцо сладкое. Одним словом, катался себе, как сыр в масле. По такому случаю, вся Никифоровская родня подле него отиралась и расположения искала. Выйдет он, бывало, на улицу, а родственнички уже тут, как тут. Один здоровья желает, другой пирожок подносит, третий под руку взять норовит. Надеются, что старик их в завещании по-особому отметит и богатствами своими оделит.

Ермолай раскурил трубку.
— Время идёт, — продолжал он, — Никифор дряхлеет. Уже ходит с палкой, спина горбится, глаза слезятся. Родня, само собой, всё бойчее вокруг него вьётся. Со всей округи к нам слетаются, что б рядом со стариком побыть и почаще на глаза ему попадаться. Дрова ему колют, сапоги чистят, воду таскают, даже в нужник водят.
— Не пойму, ты-то здесь при чём? – спросил Прохор.
— Слушай дальше. Приходит Никифор как-то раз ко мне в избу.
— Беда, — говорит, — у меня, Ермолай. И, верю, что ты мне помочь сумеешь.
— Чем смогу помогу, — отвечаю.
— Родни у меня в последнее время развелось видимо-невидимо. Целым табором у ворот стоят. Племянники, двоюродные братья, невестки, внуки, правнуки. Всех не перечесть.
— И что же? – спрашиваю.
— Да все они мне на одно лицо! Стар я стал, и глаза уже не те. Не различаю, то ли внук, то ли племянник стоит. Вот я и задумал их всех пометить. Наколи-ка, Ермолай, каждому на лбу кем тот мне приходится.
— Брось, — говорю, — дед Никифор. Кто ж на такое согласится?
— А, тот согласится, — посмеивается старик, — кто наследство от меня получить хочет. А, не желает, пусть и дальше босяком живёт. Так, берёшься им на лбах наколки сделать?
— По рукам, — отвечаю. – От работы никогда не отказывался.
Ермолай, вспоминая, прикрыл глаза.
— Выходит назавтра Никифор во двор и держит такую речь, что, мол, по совету Ермолая, хочет он всех наследников пометить. Так, старый козёл и говорит «по совету Ермолая»! Те пошумели, поплевались, да и прямиком ко мне. «Коли», говорят, и лбы подставляют. Бабы, мужики, девки, даже дети малые.
— Ну, а ты?
— Я всем и наколол, кто чего хотел. «Внук Иван», «деверь Фрол», «невестка Арина». А через три дня старик Никифор помер и в завещании все свои богатства монастырю отписал.
— Ай, молодец, — захохотал Прохор. – Пошутил, выходит, старик?
— Только мне эта шутка боком вышла, — вздохнул Ермолай. – Родня-то решила на мне зло выместить. Вроде, как я Никифора на это дело надоумил. Избу сожгли, одежду изорвали и уж, было, повесить собирались, да я утечь успел.
— Одно странно, — покачал головой Прохор. – Неужто, ни один от клейма на лбу не отказался?
— Отчего же? Один как раз нашёлся, — усмехнулся Ермолай. – Никифор-то мне тоже родственником приходился.
— Так ты догадался, что он всех проведёт?
— Не то, что бы догадался. Спасло меня, Прошенька, что я всегда за работу деньги беру. А, как с самого себя плату возьмёшь?

Пелагея
Не сосчитать уже сколько раз Прохор бывал на нижегородской пристани. Знал, как свои пять пальцев все её улочки, тупики и тайные схроны. Казалось, завяжи глаза, всё равно дойдёт, не заплутав, от бурлацких бараков, что на восточной части разрослись, до дальних китайских опиумных курилен на западе. Да и с народцем местным давно перезнакомился. С одним поздоровается, как с равным; другой в пояс поклонится; третий в тень шмыгнёт, поминая тяжёлый плотогонский кулак. В самом же Нижнем Прохор бывал от силы, раз пять, да и то больше по окраинам и с приятелями. Потому робел он сейчас, проходя по ночным улицам спящего города. Шёл, прижимаясь к домам, стараясь не греметь тяжёлыми сапогами. Чего доброго повстречаешь городового или дворника, что без сна от скуки мается. Объясняй тогда: куда путь держишь, что в мешке, да почему с багром на плече и не замышляешь ли озорства какого.
Наконец, впереди замерцала лампадка на часовне Варвары великомученицы. Прохор, радуясь, что не заплутал, ускорил шаг. Пройдя несколько домов по правую руку от часовни, остановился у лиственничного не крашеного забора. Нашёл на воротах медную табличку с двумя перекрещенными баграми под бабьей головой и облегчённо выдохнул. Слава Богу, пришёл. Толкнулся легонько в калитку – заперто. Перекрестившись, он перебросил за забор мешок с багром, затем, подтянувшись, бесшумно перемахнул сам. Постоял немного, прислушиваясь и, уже не таясь, вышел на середину, залитого лунным светом, двора. Поднял с земли камешек и, точно забавляясь, забросил на крышу дровяного сарая. Тот, отскочив, весело гремя, покатился по черепичной крыше. Не успел камень упасть, как в доме чуть слышно скрипнула оконная рама. Будто лёгкий ветерок прошелестел травой, качнулась ветка сирени, и в спину Прохора уткнулось остриё багра.
— Становись на колени, мил человек, а то в миг душа вон отлетит.
Прохор, чуть улыбнувшись, медленно опустился на землю.
— Я, тётка Пелагея, — заговорил он, — от матери твоей прибыл. Гостинцев привёз.
— А, сам, кто таков?
Прохор почувствовал, что багор уже не так сильно упирается в спину.
— Из Картузовых я. Сын ихний.
— Поворотись.
Прохор, на всякий случай, не вставая с колен, повернулся. Перед ним стояла, изрядного телосложения, простоволосая баба в ночной рубахе. Складной походный багор покачивался в её руке, точно раздумывая, колоть или нет.

— Не упомню я тебя, парень, — прищурилась она.
— Так я в ту пору совсем дитём был.
Баба согласно кивнула, рассматривая молодого ладного мужика, но багор не убрала.
— Как там матушка? — поинтересовалась женщина. – Всё с курями возится?
— Ох, и хитрая ты, тётка Пелагея – рассмеялся Прохор. – Она в жизни кур не держала. Всяк знает, утки у неё.
— Что же, добро пожаловать, земляк. Одного не пойму, почто ты ночью, как тать какой сюда забрался?
Картузов легко вскочил на ноги, отряхнул порты.
— Товарищи мои сильно на водопадах побились, вот и запоздал их спасаючи. На рассвете же, монахи со свечным обозом в нашу сторону тронутся, так я с ними сговорился ехать. Потому в такой час и заявился.
Прохор развязал мешок, вынул из него связку сушёной рыбы.
— Вот, прими подарочек из дома. В махорочном рассоле напополам с муравьиным спиртом вызревала.
— Батюшки-светы! Я уж не чаяла когда-нибудь вновь отведать. – Тут она всплеснула руками, — Что ж я, дура-баба, раздетая стою. Ну-ка, Прохор, иди вон в беседочку, подожди меня там.
Пелагея, подхватив подол рубахи, бросилась в дом, но вскоре вернулась уже завёрнутая в платок и неся в вытянутых руках подносом с графином и двумя стопками.
— Уж, не обессудь, голубь, — разлила она водку, — что, в дом не зову. Муж с детьми спят, да и слуги все дрыхнут. Ты, лучше, расскажи, как там родители поживают?
— Всё слава Богу. Все живы-здоровы. Разве, что скучают сильно, да внуков мечтают увидать.
— Передай, что по первому снегу погостить приеду.
— То-то старики рады будут.
Пелагея сильными руками ловко почистила рыбу, протянула кусок Прохору. Выпили по стопке. Не спеша, с удовольствием закусили. Только разлили по второй, как заскрипела дверь и на крыльце дома, держа в одной руке топор, а в другой свечу, появился мужик в исподнем.
— Пелагеюшка, — тихо позвал он, вглядываясь в темноту.
— Пелагеюшка, — передразнила его хозяйка. – Иди к нам и топор оставь. Дровосек! Гость у меня.
— Что ж, не в доме-то с гостем? – осторожно ступая босыми ногами, тот подошёл к беседке.
— Так уж вышло, — отмахнулась Пелагея. – Садись, посиди с моим земляком.
Выпили и понемногу разговорились. Вспомнили, как на Петров день водяному дарили мерина; как зимой съезжали вниз с горок, сидя верхом на белужьих пузырях; как пекли в золе щучьи глаза; как плели ремешки из рачьих усов. Выпили ещё и вполголоса спели «Алёшеньку шарманщика», а Пелагея всплакнула. Потом она принесла мужчинам ещё графинчик и корзину подарков для родителей.
— Ты, Проша, — попросила Пелагея, — не забудь. Пусть к зиме в гости ждут.
— Передам, не сомневайся.
— Ладно, ребятушки, — зевнула она, — вы тут догуливайте, а я спать ушла.
Выпили за Пелагею и за детей. Хозяин, захмелев, заговорил, наваливаясь на стол.
— А, ведь она, было время, меня поколачивала. Не на людях, конечно. Отведёт за сарай или на чердак и намнёт бока.
— У нас на реке, — соврал Прохор, — это обычное дело. Так уж бабы-плотогоны к мужьям притираются. Сейчас не бьёт?
— Нет.
— Ну и помогай Бог. – Прохор встал, обнял через стол хозяина. – Пора в дорогу, засиделся я у тебя. Спасибо за хлеб, за соль.
Забросив на плечо багор, и помахивая корзиной, он, беззаботно насвистывая «Нюрку-тряпичницу, вышел со двора. Город уже не казался чужим и Прохор, покачиваясь, шагал по середине улицы. Светало и на воротах то тут, то там можно было разглядеть прибитые таблички с двумя перекрещенными баграми под бабьей головой.

Мансур
Прохор перебрался с плота на дощатый настил пристани и на мгновение замер, с удовольствием ощущая его надёжную устойчивость. Щурясь от полуденного солнца, глянул вверх на золотые купола нижегородских соборов, степенно поклонился и зашагал ко входу в бесконечный лабиринт складов.
— Слышь-ка, Картузов! – окликнули его.
Прохор повернул голову и увидел трёх бурлаков. Опухшие, с давно нечёсаными бородами они больше походили на бродяг, чем на работных людей. Босоногие портовые грузчики в развевающихся лохмотьях и те выглядели пристойнее. Всё в них отталкивало: необъяснимая злоба, таящаяся за глуповато-покорным видом; запах; сквернословие и безнадёжно унылые песни.
— Стой, чего скажем!
Прохор остановился, насмешливо поглядывая на приближающихся бурлаков. Эти выглядели не просто оборванцами, а, смахивали скорее, на погорельцев. Даже гарью от них попахивало.
— Ты Мансура знаешь?
— Знаю.
— Отведи к нему.
Прохор, вздохнул, будто сожалея, что вступил в беседу с умалишёнными, и, более не обращая внимания, тронулся дальше. Бурлаки изругались по-чёрному, но следом идти не решились.

— Поди, Мансур, — решил Прохор, — опять загулял и, под горячую руку, вздул кого-нибудь. Вот, ведь, неугомонный мужик…
Миновав ворота плотогонских рядов, он, привычно поклонился старому китайцу, торговавшему бамбуковыми шестами.
— Ни хао, дедушка Фанг.
— Ни хао, ни хао — закивал китаец в ответ и поманил пальцем.
— Что стряслось, дедушка Фанг? – удивился Прохор. – Никак, опять с Ермолаем рассорился?
— Нисего, нисего, — затряс головой старик.
Он, быстро оглядевшись, не следит ли кто, отодвинул полог палатки и впустил гостя внутрь. Там на полу, устланном циновками, скрестив ноги, сидел Мансур и прихлёбывал чай из пиалы.
— Прошенька, — обрадовался тот, вскакивая. – Заждался я тебя, родной.
— Здоров, дядька Мансур! Ты чего здесь?
— Да, тут такая история приключилась, — татарин замялся. – Решил погостить у вас в деревне. Папашу твоего повидать, деда. Соскучился, мочи нет!
— Так и ехал бы. За чем дело-то стало?
— Тебя ждал! Боюсь, один дороги не найду, — отвёл глаза Мансур. – Совсем старый стал.
— Темнишь, ох, темнишь, дядька, — рассмеялся Прохор. – Ну, да ладно. Завтра днём обоз с пенькой в наши края идёт. С ним и тронемся.
— Не надо обоза, родной! Лошадки нас на окраине ждут-дожидаются. Дядька Мансур обо всё позаботился. Нынче ночью и поедем. Всю дорогу гулять-веселиться будем.
— Ох, чувствую, в копеечку такая затея встанет. Да, чего уж!
— Денег, Прошенька, — извлёк из-за пазухи пачку ассигнаций Мансур, — на год хватит.
— Вижу, разбогател ты.
— Аллах милостив. Мулла говорит, живите праведно и будут вам райские сады.
— Верно говорит мулла, — усмехнулся Прохор. – Только, уж не обижайся, дядька Мансур, не совсем про тебя слова. Поведай-ка лучше, что за бурлаки по пристани рыщут, от кого у дедушки Фага прячешься и почему спешишь тайком отсюда убраться?
— Ах, родной! – всплеснул руками татарин. – Ничто от тебя не скроется, всё видишь, всё понимаешь. Но, поверь, ни в чём не виноват старый Мансур, всё само, по воле Аллаха произошло.
И он поведал, что несколько дней назад отправился вверх по реке навестить родственника.
— Запряг конька в телегу и качу себе не спеша.
— Погоди, — перебил его Прохор. – С каких пор ты верхом перестал ездить? Ни разу тебя на телеге не видел.
— Так, телегу я в подарок вёз, — быстро нашёлся тот. — По случаю купил.
Ближе к вечеру Мансур притомился, и решил остановиться перекусить. Развёл на берегу огонь, согрел чай, достал лепёшку и приступил к трапезе.
— Сижу, пью чай, рекой любуюсь и тут, откуда ни возьмись, бурлаки баржу с табаком тянут. Идут мимо и рожи у всех злые-презлые. А, главное, смотрят на меня, как на собаку! Веришь, Прошенька? Показалось, даже, что камнем бросить могут. Будто их место занял, или чай здесь пить нельзя. Некоторые же, вообще носы воротят, словно я шайтан какой. И, нет бы я им слово какое обидное сказал, или насмехаться стал. Нет! Сижу себе смирно, лепёшку ем.
— Выходит, обидели тебя бурлаки.
— Конечно! – Мансур засопел. – Нет, думаю, такое прощать никак нельзя. Дождался пока они подальше с баржей уйдут, выпряг коня и тихонечко леском их обошёл. Потом выехал на берег и погнал скакуна им навстречу. Обида меня жжёт, такая обида, хоть плачь. Вмиг долетел, выхватил кинжал и со всей силой по бечеве рубанул! Бурлаки, всей артелью, кувырком в песок, а баржу назад течением понесло. Пока они лаялись и мне грозились, налетела их баржа на отмель, да там и застряла.
— Ах, дядька Мансур, — рассмеялся Прохор, — вижу, долго ещё не будет на тебя укорота.
— Ты, Прошенька, слушай дальше.
Что бы снять баржу с мели, бурлаки принялись таскать табак на берег, а Мансур вернулся к своей стоянке. Допил чай, полежал на песочке, а с наступлением сумерек, запряг коня в телегу и двинулся в путь.
— Еду себе и, вдруг, опять вижу этих бурлаков. Баржу они на глубокую воду вывели, но, вместо того, что бы её загрузить и дальше идти, на тюках с табаком спать устраиваются. Тут меня снова зло разобрало. Получается, что невесть сколько придётся следом тащиться. Никой возможности нет их обойти. Подогнал я телегу поближе к бурлацкому лагерю, спрятал в лесочке, а сам разделся и тихохонько до баржи по воде добрался. Запалил костерок на корме, тряпьём его завалил и на берег вернулся. Как только огонь полыхнул, проснулись бурлачки. Кто в чём был, бросились баржу тушить. Я же, что бы домой порожняком не ехать, кинул в свою телегу несколько тюков с табаком, да и был таков.
— Несколько, говоришь?
— Клянусь, — сделал честные глаза Мансур. – Пока я в бурлацком тряпье рылся, и артельные деньги искал, много времени потерял.
— Так ты и деньги у них забрал?
— Прошенька, да, зачем они бурлакам?
Прохор ухмыльнулся.
— Давай, дядька Мансур, попробую эту историю по-иному пересказать. Прознал ты, что из Нижнего баржа с табаком пойдёт. Раздобыл телегу, выбрал на реке такое место с отмелью, что бы бурлаки там к вечеру оказались. Перерезал бечеву и баржу на мель посадил. Ночью, когда весь товар на берегу оказался, ты баржу подпалил. И пока пожар тушили, не только табак унёс, но и бурлацкие деньги прибрал. Табак же, как я понимаю, уже Фридриху продал.
— Тебя послушать, старый дядька Мансур шайтан, а не человек.
— Отец так и говорит, — подмигнул Прохор. – Ладно, отдыхай перед дорогой, а как стемнеет, в путь тронемся.
— Эх, Прошенька, — вздохнул Мансур, когда тот ушёл. – Надо было делать, как твой отец придумал. Не бурлацкие копейки искать, а быстрее табак грузить.

Евдокия.
Ближе к полуночи плот Прохора вынесло на спокойную воду. Сначала он, было, собрался пристать к берегу на ночлег, но передумал. По-хорошему, стоило бы развести костёр, посушить одежду и лечь спать, но сна не было ни в одном глазу. Скинув рубаху и порты, Прохор накрепко отжал их и решил плыть дальше. Полная июньская луна заливала светом безмятежную Волгу, освещая плывущие по реке ветки и лохмотья коры, перемолотые водопадами. Изредка, погнавшись за мелкой рыбёшкой, выпрыгивала на поверхность молодая щучка и, перевернувшись в воздухе, рушилась вниз, рассыпая серебряные брызги. Перекликались в прибрежной траве камышовые лягушки; с мягким шорохом сновали над головой летучие мыши; монотонно стонали, словно идя в бесконечную атаку, речные клопы. Где-то на берегу, проснувшись, залаяла собака, ей принялась вторить другая, затем третья. Прохор встал, пытаясь разглядеть скрытую ночной тенью деревню, и тут увидел утопленницу. Та, неспешно плыла на спине, широко раскинув руки и чуть покачиваясь на волнах. Неподвижное молодое лицо, слегка выступавшее из воды, было грустно и безмятежно. Венок из лилий на голове девки и длинная белая рубаха, придавали ей сходство с невестой.
— Видать купаться пошла, — вздохнул Прохор, — тут сом её и прихватил.
Он подошёл к краю плота, и совсем было собрался оттолкнуть покойницу багром, как вдруг заметил у неё шее нитку красных бус.
— Что ж, сердечная, — решил Прохор, — тебе бусы ни к чему, а я ими, глядишь, сестрёнку порадую.
Осторожно действуя багром, развернул утопленницу и подтянул к плоту. Встав на колени, он склонился над телом, и тут девка открыла глаза. От неожиданности Прохор заорал и, отпрянув назад, завалился на спину. Впрочем, тотчас, суча ногами и оскальзываясь, вскочил, сжимая в руке багор.
— Испужался? – девка, ухватившись за бревна плота, озорно смотрела на него.
— Что б тебя, — клацая зубами, пробормотал Прохор. – Ты кто такая?
— Евдокия, — поправила она на голове венок.
— Зачем же, Евдокия, так людей пугаешь?
— И не думала я никого пугать. Легла, с устатку, на воду полежать, вот сон и сморил.
— Ишь, русалка какая, — Прохор начал понемногу успокаиваться. – В реку она спать ложится.
— Да, нет же, — отмахнулась девка. – Плавала я от берега к берегу, вот и притомилась.
— Зачем плавала-то?
— Затем! – огрызнулась та. – Думала встречу кого.
— Кого тут в воде встретишь? – озлился Прохор. – Водяного?
— Жениха, — потупилась девка.

Прохор потрясённо оглядел реку, затем перевёл глаза на собеседницу.
— Да, ты здорова ли Евдокия? Женихи по земле ходят. Или у вас в деревне все мужики повывелись?
— Ну их, — скривилась девка. – Наши мужики или в поле работают, или по избам клопов давят. Потом и навозом от них за версту разит. Плотогоны же, чистенькие, водой добела промытые. Сплавятся до Нижнего, и обратно подарки-гостинцы везут, денежкой в карманах позванивают. Жёны у них в платки шёлковые ряжены, в сапожках козловых ходят, серьгами серебряными звенят. Беда в том, что плотогоны к нам в деревню не заглядывают, дальше спешат.
— Вот оно, как, — начал понимать Прохор. – А, что ж ночью-то плаваешь?
— Днём и без меня девок полным-полно барахтается.
— Что-то я вас тут раньше не встречал.
— Вода холодная была, — простодушно пожала плечами Евдокия. – Сам-то женат?
— Уж два года, — поспешно соврал Прохор.
— Не повезло, — грустно улыбнулась она. – Домой, пожалуй, отправлюсь, не то опять усну.
— Счастливо тебе.
Девка оттолкнувшись от плота и поплыла к берегу.
— Эй, — вдруг остановилась она. – Чего ты меня багром подцепил?
— Решил, что утопла. Хотел похоронить по-христиански, — нашёлся Прохор.
— Вот оно как. А, я думала, хотел бусы снять.
— Типун тебе на язык!
— Увидимся ещё, — донеслось из сумерек.

Верное средство.
С некоторых пор Прохор стал чувствовать странное томление в душе. Не радовали его ни новые сапоги, сшитые кимрскими мастерами; ни коллекция новых багров, развешенная на стенах избы; ни чарка, выпитая после бани. Кипящие пеной волжские пороги и те отныне проходил без прежнего восторга.
— Пусто здесь как-то, — постукивая себя кулаком в грудь, жаловался Прохор.
— А, давай мы такую наколочку сделаем: «Пересохни, Волга-речка, перестань болеть, сердечко», — предлагал Ермолай. – Уж поверь, враз отпустит.
— Я бы рекомендовал принимать успокоительные порошки компании Schering, — советовал Фридрих.
— Обзаведись семьёй, — подмигивал Моисей. – Пойдут детишки, не до души будет.
— Есть у меня дельце на примете, — шептал на ухо Мансур. – Одному не справиться, а вдвоём в самый раз будет. Такой хабар возьмём, обо всём позабудешь!
Помог Прохору старый дедушка Фанг. Загадочно улыбаясь, он выкатил из палатки огромный барабан, обтянутый буйволиной кожей.
— Чуствуесь плохо, — объяснил китаец, — делаесь «бом». Будет холосо.
И вручил бамбуковую палку, обмотанную с одного конца верёвкой.
В тот год, пока Волга не встала, жители прибрежных деревень частенько просыпались среди ночи, разбуженные величественным громом барабана.
«Бо-о-о-о-о-м» плыло над чёрной водой, заставляя умолкать пронзительную птицу выпь.
«Бо-о-о-о-о-м» поднималось к звёздам, прерывая полёт летучих мышей.
«Бо-о-о-о-о-м» уходило в глубину, сводя с ума плотоядных раков.

— То, калязинский водяной, — пугали старики, — из пучины восстал и христианские души ищет.
— Опять Проша Картузов томится, — прислушивалась из воды девка Евдокия.
Прохор же, сидя на плоту, бил в барабан дедушки Фага и чувствовал, как с каждым ударом уходит из души тоска, как становится легче на сердце.

Волосы
Когда до Нижнего оставалось полдня пути, Прохор заметил трёх плывущих к нему мужиков. Точнее сказать, плыли двое здоровенных парней, а третий, седенький старичок, сидел у одного из них на плечах, обнимая обеими руками изрядных размеров мешок. Взобравшись на плот, старик отдал молодцам поклажу и подошёл поздороваться. Поговорили о затянувшихся этим летом дождях; потревожились за урожай; осудили нравы, царящие в Нижнем и утрату духовности народом вообще. Закурили трубочки, набив душистым астраханским табаком.
— Ребятам бы твоим в сухое переодеться, — кивнул Прохор на дрожащих под порывами холодного ветра парней.
— Пустое, — махнул рукой старик. – Так обсохнут. Да и не во что.
— Я-то решил, что у вас в мешке одёжа.
— Другое там, — опасливо поглядел на Прохора старик.
— Другое, так другое. Мне в чужие дела лезть не с руки.
Помолчали.
— Ты из каковских плотогонов будешь? – осторожно поинтересовался гость.
— Из Картузовых.
— Ох, вот свезло-то, — обрадовался старик. – С папашей и с дедом твоим не раз встречался. А, ты, значит, младший?
— Прохором зовут.
— А, не знаком ли ты, Прошенька, с человеком одним? Моней Верёвкиным зовут.
— Знаком.
— Окажешь милость, сведёшь к нему?
— Проще простого. Мешок для Мони везёте?
— Ему, окаянному, — застонал старик. – Ему, душегубу.
— Что-то ты путаешь, дед, — помрачнел Прохор. – Моня торговец честный. В жизни на него никто обиды не держал.
— Эх, парень, вижу, не всё знаешь. А, скажи на милость, зачем он бабий волос скупает? Какое колдовство с ним творит?
— Бабий волос? – изумился Прохор.
— То-то и оно! – поднял старик палец.
— А, в мешке у вас волосы?
— Они самые. Всех баб в деревне начисто остригли.
— И хорошую цену Моня даёт?
— Столько платит, — зашептал старик, — что, видишь, двух дюжих парней в провожатые дали.
— Чудны дела твои, — почесал в затылке Прохор.
Всю оставшуюся дорогу он прикидывал и так, и этак, за каким чёртом понадобились Моисею волосы, но ничего путного не придумал.
Добравшись до Нижнего, Прохор отвёл старика в плотогонские ряды и, указав на лавку Моисея, отправился к Фридриху за табаком. Оттуда, рассеяно слушая предложения купить «удивительно бодрящий порошок из Южной Америки», он принялся украдкой наблюдать за своими попутчиками. Впрочем, ничего подглядеть не удалось. Моисей, перебросившись со стариком парой фраз, тотчас увёл того вглубь лавки. Молодцы остались стоять снаружи, скрестив руки на груди и напустив на себя грозный вид. Через некоторое время карлик со стариком вышли и, пожав друг другу руки, расстались.

— Как торговля, Моисей? – Прохор дождался, пока его загадочные попутчики скроются в толпе.
— Приветствую, — обрадовался тот. – Так просто заглянул или что понадобилось?
— Я насчёт бабьих волос, — заговорщицки подмигнул Прохор.
— И ты туда же? – карлик возмущённо всплеснул руками. – Уже, поди, по всей Волге надо мной потешаются?
— Остынь, Моисей. Никто над тобой не смеётся. Вот те крест, ничего я об этом не знаю. Просто, дед, что сейчас приходил, со мной вместе плыл. Вот и поведал, мол, Моня Верёвкин волосы покупает.
— Поведал он, — раздражённо повторил Моисей. – От дурных гусей и шкварки дурные!
— Да не томи, рассказывай.
— Хорошо, — смягчился карлик. – Расскажу. Тебе расскажу, хоть и стыдно признаться, чем я на старости лет занялся.
Моисей сел на связку пеньки, задумался, вспоминая.
— Приходит как-то, — начал он, — ко мне купец. Так, мол, и так, говорит, не можешь ли сплести особую верёвку.
— Могу, — отвечаю, — любую изготовить. Как-никак, я в Нижнем первейший в этом деле мастер. Из чего плести будем?
— Из волос, — говорит купец. – И не просто верёвку, а плётку.
Что за блажь у человека в голове, думаю, но сам молчу. Умный мастер должен уметь слушать! А, тот, ни слова не говоря, пачку ассигнаций суёт. Хочет, что бы к утру работа исполнена была.
Моисей помолчал, вспоминая.
— Бог мой, когда по двору гуляет жирная курица, то уже на душе хорошо! Так, что я бегом к знакомому цирюльнику. Купил две косы и за работу. Бабий волос тонок, это тебе не конский. Намучался, одним словом, но сплёл и купцу отдал. Тот её схватил и был таков. Ну, а мне-то что? Заплатил хорошо, а кого он этой плетью стегает, не нашего ума дело. Не мою же задницу хлестать будут. Месяц прошёл, другой. Я уж и забывать про купчину стал, как, вдруг, второй приходит.
— Плеть нужна? – спрашиваю.
— Она.
Плати, говорю, столько-то, и завтра готова будет. Тот сразу, не торгуясь, деньги на стол. Я в цирюльню и вторую плётку изготовил. Ушёл купец, а за ним следом третий ломится, затем четвёртый, пятый.
— Неужто не полюбопытствовал, — прищурился Прохор, — зачем им это?
— Спросил, — усмехнулся Моисей. – Оказалось, проведала цыганка первому купчине, что если супругу перед долгой отлучкой волосяной плетью как следует отодрать, то она тебе до приезда верна будет. Вот он ко мне и обратился. И, самое занятное — помогло! Супруга его враз позабыла про свои шашни и, как порядочной жене положено, себя блюсти начала. Будешь смеяться, но и со вторым та же история, и с третьим! Уж не знаю в чём секрет, может быть, лупили они супруг этими плётками насмерть, а, может и, вправду, колдовство какое, но повалило ко мне всё нижегородское купечество. Канаты, тросы, верёвки – всё забросил. А, кто бы иначе поступил? Нанял трёх работников и, знай себе, заказы принимаю. Как говорится, дай мне Господь хлеба, пока я имею зубы! Да только, волос бабьих не напасёшься. В цирюльнях я всё начисто вымел. Вот и пришлось по деревням покупать. А, в деревне, какой волос? Везут всякую дрянь: сальные, ломкие, псиной пахнущие. То седые норовят подсунуть, то клоки какие-то. Но, цены, как понимаешь, ломят. Им денег всегда мало, только ума всем хватает! Да ещё слухи обо мне распускают, что, Моня ворожбой занялся и волжских баб извести хочет.
— Но, купцы-то хорошо платят?
— Хорошо, — вздохнул Моисей. – Но, и расходы несу немалые. Ты, кстати, у себя в деревне с бабами поговори, а я уж деньгами не обижу.
— Поговорю.
— Но, меня всё же не упоминай. Скажи, мол, один человек.
— Таишься?
— Купеческих жён опасаюсь. Их нынче мужья по всему городу порют. Говорят, на всякий случай…

По дороге на пристань, Прохора обогнала стайка весело щебечущих девок. Он обратил внимание, что ни у одной не было косы.

Сом.
Так уж повелось, что несколько раз за лето Прохор останавливал плот у деревни Клещеево и покупал там бочонок самогона для Ермолая. Местные мужики ломили за свой продукт совершенно несуразную цену, но, дело того стоило. Клещеевцы выгоняли напиток из медных, ещё прадедовских котлов, настаивая затем на особом сборе трав, семян и почек. Уже многие годы их кристально чистым, чуть уходящим в малахитовую зелень самогоном плотогонский народ лечился от всевозможных болезней. Огненное зелье изгоняло нутряных паразитов, возвращало старцам память, ускоряло затянувшиеся роды, сводило бородавки и укрепляло дух усомнившихся. Ермолай же, помимо лечебных целей, ещё навострился смешивать на клещеевском продукте краски, добившись невероятной яркости и выпуклости наколок.
В тот день, завидя на берегу знакомого торговца, дремлющего рядом с горой бочонков, Прохор привычно направился к берегу. Воткнул в илистое дно верный бамбуковый багор, что бы плот не сносило течением, и залихватски, в три пальца, присвистнул.
— Вставай, дядя! Царство небесное проспишь, — гаркнул Прохор.
Мужик вскочил, испуганно озираясь, но узнав плотогона, успокоился и поклонился.
— Тащи сюда вёдерный, — доставая из-за пазухи деньги, скомандовал Прохор.
Тот, обрадованно, вскинул на плечо бочонок, и дошёл было до кромки воды, но, внезапно, остановился, как вкопанный.
— Не томи, — засмеялся Прохор. – Или боишься ноги замочить?
— Ты, парень, — замялся мужик. – Сам иди сюда. Не с руки мне в реку лезть.
— Да, не видишь, что я плот держу?
Торговец заметался, даже сделал было шаг в воду, но тут же отскочил назад.
— Боязно мне, — насупился он. – Не пойду.
Прохор недоумённо оглядел полоску воды, отделяющую плот от берега. Ни водяных змей, ни чёрных раков, ни рогатых чилимов.
— Чего боишься-то? Что там?
— Сом.
— Ты здоров ли, дядя? – рассердился Прохор. – Какой, к чёрту, сом?
Однако мужик только досадливо махнул рукой, мол, поступай, как знаешь, и сбросил бочонок на берег.
— С перепою, вы тут что ли? – Прохор упёрся в дно багром, налёг на него и на четверть вытолкнул плот на берег.
— Беда у нас парень, — мрачно сказал мужик. – Такая беда, что и говорить не хочется.
Он, кряхтя, сел на песок и надолго замолчал. Прохор молча ждал.
— Сом у нас завёлся, — наконец произнёс торговец. – Живёт зверюга, что б его разорвало, в яме у обрыва. Ещё весной всю рыбёшку, что у берега водилась, или пожрал, или распугал, а потом и за скотину принялся. То овечку на дно утащит, то телёнка с водопоя уволочёт. Недавно, трёхлетнего бычка за ногу прихватил и вглубь потянул. Хорошо, пастух бедовый попался, принялся аспида кнутом стегать. Так сом его хвостом с ног сбил и так придавил, что половину рёбер переломал. Бабы теперь боятся на реке бельё стирать, детишки купаться забросили, рыбаки к воде подступить стерегутся. Тварь же, так изголодалась, что намедни наполовину на берег выпрыгнула и собаку, что попить подошла, одним махом заглотила.
— А, вы, что же? Не пытались с ним сладить?
— Да, какое там? Сети рыбацкие он рвёт, а других снастей на такое идолище людьми не придумано. Колья в дно вбивали, да только сом их с голодухи обглодал. Хотели весь самогон с реку с обрыва вылить, но старики запретили. Убоялись, что сом не помрёт, а спьяну до деревни по земле доберётся.
— Беда, — согласно покивал Прохор.
— Горе, — вздохнул мужик. – Наказывает Господь за грехи.
— Однако, — подмигнул Прохор, — горю вашему помочь можно. Скажем, за три бочонка самогона, изничтожу я зверюгу.
— Пять дадим!
— По рукам.
Взял Прохор кусок доброй верёвки: один конец к брёвнам плота привязал, другой на багру закрепил. Скинул рубаху, чтоб не мешала; когтями медными на сапогах пошевелил; волосы красной лентой перехватил. Оттолкнул плот от берега и отплыл на несколько саженей.
— Швыряй, — крикнул мужику, — в реку камни.
Тот, не мешкая, размахнулся и бросил первый камень, за ним второй, третий. Минуты не прошло, как заволновалась вода и под плотом заскользила сомовья тень, спешащая на плеск воды. Прохор, широко расставив ноги, и ухватив двумя руками багор, со всего маху всадил в спину чудовища своё оружие, тотчас выпустив его. Сом, изогнувшись дугой, взревел от боли, и, высунув огромную усатую голову с разверстой пастью, бросился прочь от берега, увлекая за собой плот. В мгновение, домчав до середины реки, он рванулся, было, уйти в глубину, но тщетно. Рыча и стеная, сом забился у поверхности, пытаясь разорвать верёвку. Плот кренило и бросало из стороны в сторону, закручивало яростными водоворотами, заливало бурлящей водой. Стонали и скрипели брёвна, хрипел сом, вопил Прохор, голосил на берегу мужик. Собрав последние силы, рыбина устремилась вниз, наполовину затопив плот, но не сдюжила и, шумно выдохнув, всплыла. Прохор, ожидая этого, мигом скинул сапоги и прыгнул в реку, сжимая в зубах нож. Поднырнув под тушу, он вонзил лезвие в белое брюхо сома и повёл рукой, рассекая его до самого горла. Отплёвываясь, выбрался на поверхность и тяжело поплыл к плоту…

Вдвоём выволочь мёртвое чудовище на берег не удалось и большая часть так и осталась в воде. Прохор, соскребя песком рыбью слизь, присел на корточки перед огромной, покрытой шрамами головой сома. Чёрные, в палец толщиной, усы безжизненно обвисли; маленькие круглые глаза подёрнулись плёнкой; из пасти несло болотной гнилью.
— Пять бочонков, — повернулся он к мужику, — не забудь.
— А, хочешь шесть? – осторожно поинтересовался тот. – Только не говори никому, что это ты гада заколол.

Моисей

Пару раз в месяц Моисей напивался, и становился совершенно невыносимым. Закрыв лавку, он принимался шататься меж рядов, задирая продавцов и плотогонов. Сдвинув на затылок шляпу, и заложив руки за спину, Моисей подходил к прилавку и останавливался, раскачиваясь с носка на пятку.
— Вижу, ты опять пил водку, — вздыхал Фридрих. – Хочешь, сделаю крепкий кофе?
— Я другого хочу, — громко, что бы все слышали, выкрикивал карлик. – Я желаю знать, отчего ты здесь? Зачем из Германии приехал?
— Сто раз объяснял, — поднимал к небу глаза Фридрих. – Я здесь родился. Из Пруссии мои родители.
— И, что нравится тут? – Моисей обводил руками выстроившиеся в ряды лавки.
— Я всем доволен.
— И папаша твой прусский доволен, что его долговязый сынок на пристани табаком торгует?
— Не понимаю, к чему этот разговор?
— К тому, что больно мне! – бил себя кулаком в грудь карлик и воздевал руки вверх. – Господи, надеюсь, ты видишь, что происходит?! Образованный человек босякам табак отвешивает.
— Тише, Моисей, — шипел Фридрих. – Все слышат.
— Пусть, – негодовал тот. – Пусть знают!
И, плюнув себе под ноги, уходил.
— Мужик, — дёргал он за рукав покупателя, выбирающего новые брезентовые порты. – Что ты делаешь?
— Обнову беру, — удивлялся плотогон. – Такой материи сносу не будет.
— Да тебе, может быть, и пожить-то всего пару дней осталось, — в глазах Моисея появлялись слёзы. – Оскользнёшься где-нибудь на порогах, и нет тебя. Поплывёшь по Волге лицом вниз. Детушек осиротишь.
— А, ну, Моня, — вскипал продавец, — ступай отсюда.
— Я-то уйду, — сокрушённо тряс головой тот. – Но, ты, братец задумайся. Что после смерти своим ребятишкам оставишь? Новые порты брезентовые?
Моисей безнадёжно махал рукой и покидал растерянного плотогона.

— Всё похабничаешь? – останавливался он рядом с Ермолаем, трудящимся над спиной матроса.
— Отчего же? – не оборачиваясь, рассеянно отвечал кольщик. – Вот, паренёк русалочку заказал.
— Морского царя! – начинал испуганно вертеться матрос. – Я русалку не просил.
— Лежи смирно, — рявкал Ермолай. – Царя хотел, значит, и будет царь.
И принимался спешно накалывать русалке бороду, скрывая пышную грудь.
— Вот, что я тебе посоветую Ермолай, — хлопал по плечу кольщика Моисей. – Когда услышишь, что пришёл Мессия, то лучше беги.
— Почему это?
— Уж поверь.
Так, переходя от лавки к лавке, он добирался до дедушки Фанга, где выпивал с приветливым китайцем чашку рисовой водки и засыпал. В сумерках за Моисеем приходил Фридрих, и бережно уложив на тачку с сеном, увозил домой.