Солдатская сказка

Фельдфебель и фершал.
Служил в полку фельдфебель. И, надо сказать, не просто присягу исполнял, а каждой жилкой своей в службу пророс. Хороший фельдфебель, что комар – пока кровушки солдатской не попьёт, спать не ляжет. Нашему же, точно слепню ещё укусить побольнее требовалось. Так, что б солдатику потом дня два кряхтеть-почёсываться. Изо дня в день провинившиеся вокруг казарм лягушкой скачут. Фельдфебель же, хорём февральским меж наказанных вьётся, псом амбарным зубы скалит.
— Веселей прыгай! – покрикивает. – Службу справлять, не сало жрать.

И, нет бы, за дело жучил. А, то подметит, язва, что у солдатика край фуражки засален, цоп, страдальца за воротник и на караул подле отхожего места определит. Другой – честь без истовости отдаст. Фельдфебель его тотчас на плац и давай туда-сюда гонять, естество своё звериное тешить. Третьего яму в пять саженей рыть заставит за то, что серничек вовремя не поднёс. А сам-то, с мельничную крысу ростом. Глазки рачьи пучит, ляжкой подрагивает, усишки топорщит и не разговор ведёт, а исключительно лаем изъясняется.
— Вбить бы ему, аспиду, шомпол в голову, — вздыхают солдаты. – Жаль, уставы не велят.
Одно спасение и остаётся – в лазарете от ирода упрятаться. Там фершал будто Спаситель в Царстве Небесном душами управляет. Говорит тихо и ласково, золотым пенсне поблёскивает, книжки почитывает. Покачает головой, мол, всё понимаю, да и распорядится определить беднягу на излечение. Надевай, солдатик, халат и блаженствуй на госпитальных киселях. Служивый от радости слезой капнет, умостится на коечке и лежит-преет под одеялом, о горестях-бедах не вспоминает.
Фельдфебель, ясное дело, долго такого свободомыслия выдержать не смог и решил в лазарете свои порядки навести. Да не тут-то было! Фершал не такие винты развинчивал.
— Подите, — усмехнулся, — прочь, любезный. Больным не лай собачий, а покой и тишину слушать положено
Кликнул санитаров, те в раз служаку к дверям отмаршировали. Получил молодчик пинка под копчик.
Фельдфебель-шкура чуть не облысел от злости. Побежал к ротному с рапортом на обидчика, да тот и слушать не захотел. Каждый клоп скачи в свой галоп!
Потемнел фельдфебель лицом, как бурак на ветру и в каморку свою шмыгнул. Сидит – злобу в кишках кипятит. Ни сон, ни покой к нему не идут, всё прикидывает, как бы с фершалом поквитаться и симулянтов придавить.
Тем временем к полковнику дочь из столичного пансиона прикатила. Папаша враз про военные дела забыл и давай с кровиночкой своей по ужинам-балам разъезжать. Дева генералам руки для поцелуев подаёт, а полковничья душа хризантемой цветёт. Вот какую дочь вырастил! Духами-одеколонами пахнет, по-французски щебечет и вальс-мазурку лучше всех пляшет. С таким розаном и самому губернатору под венец пойти не зазорно.
Полковые офицеры сгоряча было спины выгнули. В сапоги лаковые переоформились, волосы напомадили, о водке и думать забыли. Принялись перед командирским домом прогуливаться, усы покручивать. Да только полковник их быстро остудил. Построил на плацу и объявил: «Кого подле дочери замечу, тому вмиг саблей абракадабру сделаю. Или на Кавказ отправлю».
— Вот оно как само складывается, — обрадовался фельдфебель. – Ну, держись фершал руками за траву, нашёл я на тебя управу.
Поспешил, подлец, в штаб к знакомому писарю. Помахал перед чернильной душой шкаликом с водкой и говорит: «Сочини-ка мне, братец, записку любовную. Да не к портомойке какой, а для самой, что ни на есть благородной девицы. И, что б на каждой строчке по слову французскому имелось».
Писарь водку сглотнул, поскрёб в затылке и требуемое письмецо изготовил. Фельдфебель же, фершалским именем послание подписал и тайком на крыльцо командирское подбросил.
Утром полковник дверь отворил и на конвертик тотчас наткнулся. Прочитал записку — медведем раненым взревел.
— Караул! – заходится. – Ведите ко мне фершала!
Сказано-сделано, притащили горемыку под белые руки. Стоит навытяжку, стёклышками пенсне светит, а полковник его по щекам хлещет и на поясе саблю нашаривает. На шум и ругань дочь прибежала. Подхватила с пола письмецо, прочла и мальвой заалела.
— Отпустите его, папенька, — требует. – Мне таких слов отродясь кавалеры не писали. Я этого человека отныне люблю и с ним хоть на Кавказ, хоть в роту штрафную.
Полковник за сердце, а фершал, не будь дураком, встал на колено и руки дочери командирской попросил. Не надо шпор, коль умом скор!
Три дня полковник вино с горя пил и из револьвера в небо палил, а на четвёртый сдался. Благословил молодых и фершала «сыном» назвал.
Фельдфебель же, про такое дело узнав, заскучал и всякое рвение к службе утратил.

Сапёр и Леший.

Служил в полку сапёр Сомов. Солдат он был справный и до любого дела скорый. Вот, как-то захотелось ротному жареными лисичками себя порадовать. Вызвал он Сомова и приказал вокруг лагеря по лесу пошаробошить, грибов лукошко нарвать. Повесил служивый корзинку на локоток, срезал палочку и бродит меж деревьев, листву ворошит. В лесу тихо, покойно. Ни тебе крика командирского, ни духа солдатского. По небу лёгкие тучки плывут, под ногами мох пушится, комарики попискивают. Да и лисичка гриб радостный, не как другой какой: растёт россыпью и червя на себя не допускает. Собрал солдат полну корзину, присел на тёплый камушек трубку выкурить. Только кресалом искорку высек, чует, глядят на него из листвы и дышат тяжко. Штатский бы при такой диспозиции вмиг обсуслился, да русский сапёр не таков. Пыхнул Сомов табачком, и голосом бестревожным предлагает, мол, чего в кустах таиться? Выходи, солдат зря не обидит. Затрещали сучья, и предстал перед ним и не человек, и не зверь, а пень лесной с жёлтыми глазами.
— Матерь Божья! — закрестился служивый. – Ты кто таков?
— Леший, — ответил пень.
— Господи, помогай, — обмяк Сомов. — Никак по душу мою явился?
— Нам такое без надобности. Я за лесом приглядываю, — пояснил Леший. – По-вашему, по-военному, навроде каптенармуса буду.
— Вот оно как, — успокоился солдат. – Так разрешите отбыть, ваше благородие? Время уже позднее, а я человек казённый.
— Не спеши, — осадил Леший. – Вопрос к тебе имею. Ответь, как на духу и ступай с миром. Отчего, увидав меня, креститься начал?
— Привычка такая, — бодро рапортует Сомов. – Папаша сызмальства учил, что лишний раз перекреститься рука не отвалится.
— Хитришь, — ухмыляется Леший. – Поди, нечистой силой меня считаешь?
— Никак нет, ваше благородие, — пучит глаза служивый. – У вас ни хвоста, ни рогов не видно. Душу, опять же, мою не торгуете.
— Так, кто ж я таков буду? Растолкуй.
Зачесал в затылке Сомов.
— Вот привязался, — думает. – Как угадаешь, кем он по естеству своему обозначен? Ляпну сейчас невпопад, глядишь, озлобится. Жди тогда беды.
И так мозгами раскидывал, и эдак. Но, старого солдата в дверную щель не загонишь – нашёл лазейку.
— Давайте, ваше благородие, вот как поступим. Я завтра утром с бутылочкой святой воды сюда прибуду. Ежели вам от неё какое неудобство приключится, делать нечего, присутствует сатанинский дух. Уж не обессудьте.
— По рукам, — согласился Леший. Шагнул к кустам и в листве растаял.
Сомов же корзинку с грибами подхватил и дал тягу. Поспешает и под нос бормочет: «Чёрта с два я к тебе вернусь. Ушла муха, чеши паук брюхо». Да как только в полк пришёл, первым делом в церковь заглянул и во флягу святой воды набрал. Видно так русский человек скроен, что б от добра оттолкнувшись к худу грести…
Всю ночь на койке проворочался солдат. Лежит, а мысли, как блохи по сироте скачут. Ошпарит Лешего святая вода или нет? Если нипочём ему будет, то от такого знакомства много пользы поиметь можно. А, ежели нечестью выставится, то негоже православному солдату с сатанинским отродьем знаться. Иди, пойми, как дело тогда обернётся. Думал он, думал, а поутру сменил воду на колодезную и на встречу поспешил. Там, без лишних слов, плеснул на Лешего из фляги.
— Ну, как? – спрашивает.
— Не жжётся, — радуется лесовик.
— В таком разе, ваше благородие, выходит, что существо вы во всех смыслах положительное и к силе нечистой не расположенное. А, уж какого роду-племени будете, так с тем пусть учёные люди определяются.
— Порадовал ты меня, — говорит Леший. – Говори, чего в награду желаешь?
— Не для наград служу, — отдаёт честь солдат. – Разрешите идти, ваше благородие?
С тем и отбыл.
Правда, в тот же день к полковому батюшке обратился.
— Растолкуйте, святой отец. Леший, что в лесу обитает, какой принадлежности будет? Божьей, али дьявольской?
— Тебе, Сомов, — строго ответил батюшка, — надобно на молебнах не ворон считать, а меня слушать. И к вину прикладываться умеренно. Теперь «Отче наш» десять раз подряд прочти и ступай с Богом.
На том и порешили.

Студент и вошь
Приключилась как-то раз в полку беда – привезли солдаты из летних лагерей злющую вошь. Чего греха таить, служивый народ к насекомым расположенье всегда имел, но такой заразы никто упомнить не мог. Грызёт, проклятая, весь день, ночью же просто грызьмя грызёт. Душа ещё в теле, а амуницию начисто съели. И, Бог с ними, с солдатами, они народ привычный, но тут и господа офицеры, словно псы чешутся. В город выйти стыдно!
Сам полковник все дела забросил, решил вшам смертный бой дать. Велел обмундирование в котлах кипятить, а солдат в бане парить и головы керосином мазать. Помогло, как пьяному помочи. Вошь только сильней озлилась. Фершал с ног сбился. Ни скипидар, ни полынь толчёная, ни мази врачебные не берут проклятую. Нет на новоявленную вошь никакой снасти.
Вот тут-то к ротному солдатик Почкин и обратился. Родом он был из Казани, где в университете научное образование получал. Ходить бы ему в инженерах и на отоман-диване кофе пить, но задурил студент. Поговаривали, будто вздумал он против властей бунтовать и речи крамольные меж друзей вести. Тогда родители, что бы дело каторгой не закончилось, скоренько сына из университета в армию определили. Может быть так, а может и нет, но отныне Почкин в полку томился, и письма жалостливые домой, что ни день, отправлял. Уж так скучал, бедняга, так слезу точил, что и фельдфебель его не жучил, а стороной обходил. Только вошь бывшего студента из меланхолии вывести и смогла.
— Дозвольте, ваше благородие, — говорит Почкин ротному, — супротив злого инсекта яд специальный изготовить.
— Делай, что хочешь, — отвечает тот, а сам скребётся, как цыган на фабрике. – Освобождаю тебя на три дня от службы.
Сходил Почкин в город, накупил в аптечной и скобяной лавках всякой всячины и давай в своём углу колдовать. Двух дней не прошло, докладывает ротному, мол, выполнено приказание, и в руках машинку на манер кадила держит.
— Зажмурьте, — просит, — глаза, ваше благородие. Сейчас газ лечебный на вас пущу.
Закрутил у механизма ручку и ротного всего дымом окутал. Забегали офицерские вошки, лапами засучили, да замертво осыпались. Вот оно как бывает! Ходи на медведя с ножом точёным, а на вошь – с человеком учёным.
Ухватил ротный солдатика за воротник и бегом к командиру.
— Виктория, господин полковник! – кричит и Почкина за плечи обнимает. – Этот молодец всем паразитам экзекуцию сделать готов.
— Царица Небесная, — стонет полковник. – Услышал Бог мои молитвы. Что тебе, братец, для полного вошного искоренения требуется?
— Сарайчик бы какой, ваше высокоблагородие, — говорит Почкин. – И денег двадцать пять рублей.
Получил бывший студент сарай, деньги и к изготовлению газа приступил. А, когда всех паразитов повывел, то помещеньице как-то само собой за ним закрепилось. Кипятит что-то в тигелях, смеси смешивает, травки сушит, порошки отмеряет. Ну, а раз человек делом занят, то к нему и не лезет никто. Почкин же, то фельдфебелю баночку отменной фабры для усов вручит, то адъютанту флакон зубного эликсира презентует, то полковничье столовое серебро особой мазью вычистит. Стали к солдатику офицеры с просьбами и поручениями захаживать. Одному седину закрасить, другому горечь из домашней наливки устранить, третьему соседского кота отравить. Почкин же, никому отказа не даёт, каждому угодить старается.
И, вот, забегает к нему как-то раз ротный за баночкой ваксы. Стоит-пошатывается, вчерашним коньяком дышит. Глаза красные, лоб в испарине, волосы всклокочены.
— Не желаете ли, ваше благородие, — осторожно спрашивает Почкин, — целебного порошка вынюхать? Враз похмелье снимает и всю организму взбадривает.
— Изволь, — отвечает ротный. – Сыпь.

Нюхнул и будто больной ум ключевой водой омыл. Вся хворь паскудная исчезла, а ротный себя таким орлом почувствовал, что хоть сейчас в атаку или на медведя с рогатиной.
А, Почкин посмеивается, ладонь о ладонь трёт.
— Будет ещё нужда, — приглашает, — милости просим.
Вечером ротный ещё раз бывшего студента навестил и за ужином господам офицерам о волшебном порошке поведал. Так, что на следующее утро у Почкинского сарайчика целая очередь выстроилась. Тот щедрой рукой каждого угостил. И на второй день, и на третий. А, на четвёртый скорбную рожу состроил и объявил, что припасы снадобья закончились и надобно новые закупать. После чего каждую понюшку в рубль обозначил.
— Да, жалко ли рубля за такое душевное ликование? – решили господа офицеры. И всей командой дружно согласились.
Полковник же на своих подчинённых не нарадуется. Глазами блестят, зубы скалят, устали не ведают.
— Видно сам Господь мне этого Почкина прислал, — думает.
Наградил медалью за усердие и ефрейторского звания удостоил. Тут бы и истории конец. Да, так уж на Руси повелось, что стоит кому зажить легко и счастливо – жди комиссии из столицы.
Нагрянула в полк инспекция из самого Санкт-Петербурга. Питерские народ сметливый, едят корюшку – не знают горюшка. Поводили носами и разъяснили полковнику, отчего у него подчинённые бойки и смешливы. И, что за порошки ефрейтор в сарайчике смешивает. И, что не за вольнодумство его из университета выгнали. Последний, кстати, конца следствия дожидаться не стал, а сложил заработанные рубли в сундучок и в бега пустился.
Полковника, ясное дело, пожурили, но сор из избы выносить не стали. Господ же офицеров два дня в баньке отпаривали, а потом водкой вылечили.

Артиллерист Мохов
Служил в полку артиллерист Игнат Мохов. Солдатствовал давненько и от штатской жизни напрочь отвык. Между тем казённый срок к концу подходил, отчего Мохов несказанно печалился. Так он с шинелью и сапогами сросся, что и представлять не хотел, как в лаптях начнёт пашню ковырять. Сам о себе заботься, сам пропитание с одёжкой добывай. Да ещё, глядишь, общество оженит! Значит, бабу с ребятишками кормить-содержать придётся. В деревне-то ни каптенармуса, ни повара нет. Никто, за здорово живёшь, обмундирования не выдаст, каши в миску не навалит. Домом жить — обо всем тужить.
По ночам ворочается на койке Мохов, тоскливые думы прочь гонит.
— Может быть, — размышляет, — не сразу в родные края подаваться, а побродить годик-другой. Солдату, слава Богу, везде дом, да и краснеет он только на морозе. В одном месте переночевал, в другом подхарчился, в третьем чарку выпил. Так, глядишь, и попривыкну к гражданскому времяпрепровождению.
— Дурак ты, Мохов, — сам себе отвечает. – Вот вернёшься к себе, обвенчаешься с работящей бабой и зашьёшь дурные мысли в тряпочку. И обстирает, и обошьёт, и детей уважению научит. Станешь не солдатом безродным, между землёй и небом подъедающимся, а земледельцем обстоятельным.
И так раскидывает умом служивый и эдак. За день семьдесят семь дум передумает, а решиться ни на что не может. Кончаются деньки, когда от субботы до субботы в сапогах без заботы. Вконец ослаб артиллерист. Амуниция на нём висит, будто мочало на бороне, а от былой молодцеватости и следа не осталось. Водку с товарищами не пьёт и под барабанный бой не ерепенится. Тоскует, как покойник по земле.
— Сходи-ка, братец, на ярмарку, — сжалился ротный. – Монпансье купи, на каруселях прокатись, в балаган наведайся. Глядишь, томленье и отпустит.
Когда начальство совет даёт, надо не рожу кривить, а живот подобрать и бегом исполнить.
Начистил Мохов бляху, усы подкрутил и в город отправился. Потоптался среди гуляк, на товары поглазел, чарочку огурчиком солёным осадил. Видит, стоит на площади шатёр из разноцветных лоскутов пошитый. Заглянул внутрь и оторопел. Там, меж двух столбов канат натянут, а по нему персидская княжна прохаживается. Тонкими руками шест держит и босыми ножками быстро перебирает, словно танец неведомый танцует. Волосы у неё цвета воронова крыла, шальвары самоцветами изукрашены, рубаха райскими птицами расшита. Мохова от такой красоты пот прошиб, а заморская дева глянула на него сверху влажными очами и, вроде как, улыбнулась.

Ухватил служивый за ворот карлика, что билеты в балаган продавал.
— Кто ж это такая будет? – спрашивает. – Из каких краёв?
— Дочь багдадского султана, — не сморгнув, отвечает тот. – Плыла на корабле в Китай, да шторм её на наши берега выбросил. Вот и скитается, грошик на кусок хлеба зарабатывает.
— А, отчего домой не вернётся?
— Путь не близок, — скалит зубы карлик, — да, и помочь некому. Как говорят, не помогай чужой беде, своя на гряде.
Крепко задумался Мохов. Возвращается в полк, а мысли в голове, что твои пчёлы гудят и роем вьются. Того гляди весь ум вскипит.
— Вот она, — бормочет, — фортуна. Прямо в руки просится. Отведу княжну домой в Багдад, а султан-папаша персидский за такую услугу мне мешок золота пожалует. Народ там богатый – серебряными ложками халву ест, шёлковыми платками утирается. Стану в парче ходить, сафьяновыми сапожками поскрипывать. Или, может статься, сам на ней женюсь. Чем чёрт не шутит? Сяду по праву руку от султана, а там, дай срок, и до трона недалеко. Начну Багдадом править – казнить, да миловать.
Мается служивый на койке, не идёт к нему сон.
Три дня Мохов сладкими грёзами томился, а на четвёртый в город отправился. Прибыл на площадь, глядит, нет балагана! Где шатры цветные стояли, теперь ветер гуляет, да собаки бродячие в пыли лежат. Опоздал служивый, отбыло счастье в неведомы края.
Вернулся артиллерист в казарму чернее тучи. Сел на крыльцо, голову повесил, слезами на сапоги капает. Глянул на него ротный, головой покачал и фельдфебеля кликнул.
— Совсем, — говорит, — наш Мохов сомлел. Погоняй-ка, братец, его недельку по плацу. Ружейными приёмами займись, уставы повтори. Для начала же, пусть сердечного на конюшне малость посекут. Для укрепления воинского духа.
И помогло! Уже на третий день и осанка у солдата появилась, и шаг окреп, и взгляд просветлел. Выгнал фельдфебель дурные мысли из Моховой головы. Глядит служивый орлом, с товарищами шутки шутит, у повара добавки просит.
— Не берегись бед, — посмеивается, — пока их нет.

Поручик Кречетов
Служил в полку поручик Борис Кречетов. Золото, а не человек. И офицерам первый друг, и солдатикам отец родной. Перед начальством не лебезил, с равными коньяк пил, рядовых без толку не жучил. Любой спор, казённой душой не покривив, старался по-честному решить. Всем Создатель поручика одарил: выправкой, шагом чеканным, взором орлиным, голосом раскатистым. Построит солдат, пройдётся перед ними журавлём, да как громыхнёт: «Здорово, ребятушки!». Глядишь, некоторые от умиления в обморок падают.
Одна только слабость у Бориса Кречетова имелась – не любил он моряков. Стоит кому упомянуть в разговоре морское сословие, так поручик насупится и беседу прервёт.
— Слышать об этом подлом племени не желаю, — скажет. – Мундиры белые, да совесть чёрная.
Видно, когда-то крепко ему насолили мореходы. Только, красному яблоку червоточинка не укор! Да и до морской воды из наших краёв тыщу вёрст скакать, не доскакать. Редкий старик похвастаться мог, что живого моряка видел. Но, раз в сто лет и в царские щи таракан падает!
И вот, как-то марширует себе офицер Кречетов на службу, а навстречу ему самый что ни на есть настоящий мичман. Китель на подлеце белый, погоны золотые и кортик на боку.
— Окажите любезность, господин поручик, — говорит, — подскажите, где можно газет свежих купить?
Смерил его Кречетов презрительным взглядом, и хотел было мимо пройти, да не стерпел.
— Никак, — ехидно спрашивает, — морских офицеров стали грамоте обучать? Или газета нужна мух бить?

Сказал и ждёт, вспылит тот или нет? Про себя друзей в уме перебирает, что б секундантами на дуэли присутствовали.
Мичман же, лицом поалел и мягко так отвечает, мол, сам скорбит о малообразованности флотских чинов. И слышать подобные слова морскому офицеру до слёз обидно, но вполне заслужено.
Поручик дара речи лишился. Махнул рукой в сторону почтовой конторы, где «Ведомости» продают и на рысях в полк поспешил.
Весь день Кречетов себе места не находил. Жалел, что не сумел морехода побольнее уколоть. Да, с дохлой кошки толку немножко.
Вечером же опять по дороге с мичманом столкнулся. Сел чёрт на ворот, хоть покидай город! Насупился поручик, а морячок к нему, как к брату единоутробному. Кречетов мичмана уязвить старается, а тот смеётся беззлобно. Один с подковыркой, другой с улыбкой.
Дошли до трактира. Тут мореход и говорит, мол, не возражает ли господин поручик, если мичман ему реверанс в виде шустовского сделает. А, от такого предложения пехотный офицер и на смертном одре не откажется. Так что зашли в заведение, отведали коньяку и сразу же ещё заказали. Размяк Кречетов, оттаял сердцем. На улице бранись, а в кабаке помирись. Объявил во всеуслышание, что не все моряки негодяи и шампанского под брудершафт потребовал.
Ночью мичман поручика до квартиры на извозчике доставил, расцеловал и удалился. А, утром, чуть свет, ординарец Кречетова будит. Говорит, что, мол, городовой явился и покорнейше просит сей же час в околоток отправиться. Поворчал поручик, целебным рассолом себя в порядок привёл и в полицию прибыл. Шагнул за порог и тотчас друга-моряка увидел. Сидит мичман, кандалами к лавке пристёгнутый, и улыбается виновато.
— Милости просим, — встаёт из-за стола околоточный и усы, как кот топорщит. – Не признаёте ли сего господина?
— Признаю, — отвечает Кречетов.
— Знакомы ли вам эти предметы? – сладко жмурится полицейский и выкладывает перед поручиком его часы и портсигар.
— Знакомы, — охлопывает себя по карманам Кречетов.
— Изъяты ценности, — продолжает околоточный и на мичмана указывает, — у слободского мещанина Онуфриева, уроженца Екатеринославской губернии. Прикинувшись морским офицером, путём облачения в чужой мундир, пытался продать их в станционном буфете. Там и был задержан полицейскими чинами.
— Так он не настоящий моряк? – начал прозревать поручик.
— Никак нет. Самозванец.
— Слава тебе Господи, — просветлел лицом Кречетов. – Порадовали вы меня, любезнейший. Я-то всё терзался, неужто, среди мореходов приличный человек завёлся? Ан, нет! Штатский переодетый!
Облобызал растерянного мошенника и объявил, что часы и портсигар не похищенные, а подаренные им лично.
С чем и откланялся.

Новобранец Иван Куров
Рядовой Иван Куров в полк вместе с другими новобранцами прибыл. Построил их фельдфебель, обвёл недобрым взглядом и кратко смысл службы изложил.
— Солдатская доля, — рявкнул, — весёлое горе!
Стоят новобранцы, круглые глаза на начальника таращат, моргнуть боятся. Не дай Бог, рассердишь такого. С командиром лучше в обиде быть, чем в обидчиках.
Фельдфебель же перед солдатиками выхухолем прохаживается, усы топырит.
— Вот, где, — кулак показывает, — сидеть у меня будете.
И вид на себя самый зверский напускает. Не зря говорят, против фельдфебеля ни у кого снасти не припасено. Тут и у самых озорных коленки трясутся, лбы испариной покрываются. Один Иван Куров держит себе вольно и глазами по сторонам стреляет. Не поймёшь: не то на ухо туг, не то умом глуп.
— Как стоишь, щучья печень? — сунулся к нему фельдфебель, да враз и осёкся, так от солдатика водкой пахнуло.
— Виноват, ваше благородие, — тупится Куров и ещё гуще перегаром обдаёт.

Хотел было фельдфебель новобранцу экзекуцию сделать, но сдержался. Злость злостью, а голова командиру не зря дана. Без ума не добудешь бобра. Мы-то не в Неметчине живём, а в матушке-России. Каждого пьяного казнить – враз государь без подданных окажется. Велел посечь Курова, но без сердца, а лишь для острастки и памяти.
На том бы делу и конец. Да, только недели не прошло, как опять Куров проштрафился. Приметил его фельдфебель белым днём за казармой. Солдаты на плацу семь потов проливают, носок тянут, равнение держат. Этот же привалился к стене, как турецкий дурак, и блаженствует. В руках у него котелок с водкой, к которому подлец прикладывается. Зажмурится, отопьёт и выдохнет.
Покраснел фельдфебель, словно пасхальное яйцо, да, как взревёт: «Встать! Ко мне!».
Взлетел Куров пёрышком, котелок под мышку и бочком-бочком утекать. Фельдфебель за ним.
— Стоять! – заходится. – Запорю!
Прибавил фельдфебель шагу, и Куров в свой черёд наддал. Фельдфебель бегом пустился, и новобранец четвериком понёсся. Фельдфебель мчит, во всю глотку пономарит. Куров впереди рысит, да, знай, из котелка отхлёбывает. Полк занятия бросил, во все глаза следит. Смеются служивые, свистом новобранца подбадривают. И уж чем бы погоня закончился никому не ведомо, да только остановился Куров. Замер на мгновение, поднял котелок и одним махом всю водку допил. Повёл осоловелыми глазами, улыбнулся фельдфебелю и наземь рухнул.
За такие камуфлеты одними розгами не откупишься. Отмаршировали Курова на гауптвахту и в карцере замкнули. На обед воды кружка и хлеба осьмушка. Сиди впотьмах, да, как цветок без солнышка чахни.
Сколько там Куров пробыл сейчас уж и не вспомнить. Только, когда совсем отходить собрался, отомкнули железные двери и выпустили страдальца во двор. Ступай себе солдатик дальше служи…
Тем временем городской голова задумал бал устроить. Закусок накупил, свечей запас, прислугу во всё чистое одел, приглашения разослал. И, вдруг, глядит, мать честная! Паркет в главной зале не навощен. Как же барыни с кавалерами по таким полам плясать станут? Берёт он слугу за воротник и к полковнику посылает. Что бы срочно полотёров отрядили. Полковник, узнав про такой конфуз, приказывает адъютанту сей же час пятерых служивых отобрать и в распоряжение городского головы отправить. Тот четверых писарей сгрёб, а пятым Курова, без дела слонявшегося, прихватил. Погрузили солдатиков на телегу и марш-марш в город повезли. Выгрузили у дома головы, суконки со щётками выдали, и приступать велели. Казённому человеку любой приказ, что царёв указ. Заскользили писари по паркету. Ногами шоркают, будто огонь добыть собираются. Куров же потёрся в уголочке, да и шмыгнул за дверь. Спустился на цыпках в погреб, где городской голова вина-коньяки хранил и давай пировать.
Нашли его лишь когда первые гости подъехали и слугу за портвейном послали. Лежит себе Куров в винных лужах, как сом на мелководье, и не шевелится. Кинули его на рогожку и в полк сволокли.
Полковник сгоряча приказал стервеца в штрафные роты отправить, да фершал вмешался.
— Возможно, — говорит, — организм сего пациента так построен, что без spiritus его жизнедеятельность в любой момент прерваться готова. Иными словами, не может этот солдат без водки существовать. Дозвольте мне научный опыт на нём произвести.
Стал Куров три раза в день от фершала чарку водки получать. И, верите-нет, вмиг выправился. В строю молодцом держится. На учениях всегда первый. Устав от корки до корки знает. Штыком колет, саблей рубит, из ружья палит. Хоть сейчас галуны нашивай и медалью «За усердие» награждай.
Вот такие на Руси чудеса случаются – от чёрной коровки, да белое молочко.

Старые Солдаты
Собрал как-то раз поручик в казарме Старых Солдат. Усадил по койкам, табачком турецким угостил и говорит: «Человек я, ребятушки, холостой. Живу на квартире один и оттого скуку в душе испытываю. Вот хочу животину домашнюю завести, да никак не выберу. Голубятню на крыше построить, рыбку в банку пустить или кота какого на улице изловить?».
Заулыбались Старые Солдаты. Дело-то понятное: время дерево тлит, а живая тварь дом теплит.
— Кота, — советуют одни. – Кота, ваше благородие, берите. Он и мышей выведет, и холодной ночью согреет, и заботы не потребует. Умоститесь вечером на лавку с прислоном, запалите трубочку, а кот под боком гудит. Благолепие.
— Боже упаси, — отмахиваются другие. – Хвостатый весь дом запакостит, шерсти в харч натрясёт, блох натащит, вазы поколотит. Пугнёшь же его, так он, подлец, в сапоги нагадит. Начнёте, как лис шалфейный в зловонии и разоре жить.
— Пса заводите, — горячатся третьи. – Вот кто военному человеку родной брат.
— Какой с него прок? – пожимает плечами поручик. – Пёс во дворе на цепи должен сидеть.
— Собака собаке рознь, — посмеиваются Старые Солдаты. — У них, как и у казённых людей, свой ранг имеется. Кто в будке живёт и дом сторожит, а кто в подушках упревает и одеколонами пахнет. Тут, ваше благородие, смысл в породе. Покупайте болонку или мопса, вот и весь сказ. Псина места много не займёт, со службы встретит и объедками со стола покормится.
— Так-то оно так, — мнётся поручик, — да, боюсь, товарищи засмеют. Срамно, скажут, боевому офицеру дома моську держать.

Вот, ведь, задал задачку! Ум сломать можно. Оказалось, скотинку домашнюю по пальцам пересчитать можно. Раз-два и обчёлся.
— Тогда, — разводят руками Старые Солдаты, — делать нечего, кроме как жениться и бабу в дом привести. Коли жена справная попадётся, то одним махом и кота с собакой заменит, и голубей с рыбками.
— Супругу, — стонет поручик, — кормить-одевать придётся. А, жалование у меня пустяковое, да и квартира для семейной жизни мала.
Но, со Старого Солдата пуговку не сорвёшь, в чулане не замкнёшь!
— Есть выход, — говорят. – Женитесь, ваше благородие, на карлице. Провианту ей требуется с гулькин нос, питья с напёрсток, а на платье всегда лоскуток в доме найдётся.
— Виданое ли дело, — опешил поручик, — военному человеку с карлицей под венец идти?
— Мы, слава Богу, — успокаивают его Старые Солдаты, — не католики какие. Была бы невеста в нашу веру крещёна и на брак согласна, а рост дело десятое.
— Что же, — хлопнул себя по коленям поручик, — похоже, ребятушки, толковый совет вы мне дали. Не подвели, родные.
Выставил он всем по чарке приватной водочки и в город сваху искать укатил. Месяца не прошло, женился поручик на карлице.
Теперь живёт не тужит, государю служит, со Старыми Солдатами дружит!

Каптенармус Демьян
Служил в полку каптенармусом Демьян Лапкин. И, поверьте, жил — не тужил! Звание пусть унтеровское, зато должность полковничья. А уж оформить себя Демьян умел. Превратил цейхгауз в картинку волшебную. Каждая фуражечка сочтена, помечена и в книге записана. Сапоги новые, как на парад выстроены. Котелки медными рядами тянутся. Гимнастёрки в линию висят. Строгость и порядок в Демьяновых владениях. Шутка ли – каптенармус при цейхгаузе. Не каждый гражданский выговорит.
Сам же хозяин зорко добром казённым управляет. Бывает так цыкнет на солдатика — тот забудет зачем приходил. Да, что солдат! И офицера наш Демьян остудить умел. Давал понять, что не театры крутит, а в одиночку весь организм полковой в порядке содержит. За это на уважение рассчитывает. Хочешь чего из амуниции получить, значит, будь любезен, отблагодари каптенармуса или, на худой конец, почтение прояви.
Вот сидит как-то раз, Демьян посреди казённых богатств, бутерброд с говядиной кушает. Заходит в цейхгауз солдатик. С виду неказистый, словно дьячок мухобойный. Шинелька на нём больничным халатом топорщится, фуражка блином лежит, портянки из сапог наружу лезут.
— Ваше благородие, — мышью пищит, — господин фельдфебель за ваксой прислали.
Демьян, на такого просителя несуразного и бровью не повёл. Доел не спеша бутерброд, крошки с кителя смахнул и только тогда к служивому повернулся.
— Кто таков? – сурово спрашивает.
— Синицын моя фамилия. Рядовой пулемётной роты, — сутулится солдатик.
Другой каптенармус выдал бы положенную ваксу и дело с концом. Да, только у Демьяна за здорово живёшь и дохлого таракана не получишь.
— Что ж, — рычит, — пулемётчик Синицын, армейскую форму, как болотник мордовский носишь? Где, воронье сало, твоя молодцеватость?
Покраснел солдатик, принялся складки расправлять и портянки за голенища прятать.
— Я, ваше благородие, — чуть не плачет, — человек сугубо гражданский. К ратному труду непривычный.
— Дома, — глумится Демьян, — поди, всё больше на печи лежал? Руки-то у тебя, как у девки городской.
— Никак нет, — вздыхает Синицын. – Из богомазов я. В рязанской артели десятерики писал.
Хороший каптенармус, как багор – дай только зацепиться, обязательно клок вырвет.
— А славно бы, — думает, — домой в деревню свой портрет отправить. Не карточку фотографическую, а картину настоящую. Пущай у родителей в избе висит и гордостью переполняет. Соседям расскажут, что дослужился сын до таких высот, что с него, как с генерала какого, натюрморты рисуют.
Демьян-хват солдатика приобнял, в глаза душевно заглянул. И куда вся строгость только делась?
— А, сможешь, — ласково спрашивает, — к примеру, меня живописать?
— Дело знакомое, — солидно отвечает богомаз. И, вроде как, ростом выше становится.
Подхватился каптенармус. Мигом со взводным договорился, что б рядового Синицына в цейхгауз на вспомогательные работы откомандировали. Поутру же иконописца в город за красками-лаками снарядил, а сам парадный мундир чистить засел…
Три дня Демьян перед Синицыным навытяжку стоял, а тот брови хмурил и кистью по доске шоркал. На четвёртый день сготовилась картина. Глянул на неё каптенармус и обмер. Парит в голубых небесах красавец унтер. В левой руке фуражка, в правой – сабля. Снизу, под ногами, пушки палят, и дым пороховой облачками у ног клубится. Сверху, над головой, солнце золотой свет льёт. Вгляделся Демьян в свою личину. Всё честь по чести богомаз исполнил. Лоб гладкий, глаза круглые, нос уточкой. И, казалось бы, серьёзен портрет, а, присмотришься, кривит уголки губ рисованный каптенармус. Вроде как улыбается тебе. И от улыбки той таким теплом веет, что сердце сразу миндалём зацветает.

Наградил Демьян иконописца по-царски. В сапоги юфтевые переобул, шинельку щегольскую вручил, по карманам банки с сардинами рассовал. Расцеловал и велел впредь по любой надобности к нему идти. Сам, признаться, такой щедрости удивился. Затем повесил картину в углу, так, что бы солнечный луч падал, и залюбовался.
Сколько времени так провёл, неизвестно. Очнулся, когда писарь знакомый чайку попить заглянул. Зашёл, фуражку снял и на изображение унтеровское перекрестился.
— Янычар ты гололобый, — засмеялся Демьян. — Глаза, как плошки, а не видят ни крошки! Кому крестное знамение кладёшь? Портрет это мой.
Пригляделся писарь, через левое плечо плюнул.
— Я-то, прости Господи, — говорит, — твою персону за архангела Михаила принял.
Посмеялись, чаю попили и ушёл гость. А, вскоре в цейхгауз народ повалил. Одному дратва понадобилась, другому масло ружейное, третий ещё с каким пустяком. И каждый норовит на портрет украдкой взглянуть. Демьяну такой интерес, ясно дело, нутро греет. Развернётся, сукин сын, как на портрете и улыбочку на лице изобразит. Ну, а коли на роже губы растянул, то и просителю отказать никак невозможно. Бывало, у каптенармуса снега зимой не выпросишь, а тут изменился человек напрочь. Никому отворота нет.
Солдаты, что дети малые. Пошёл меж ними слух, что на Демьяна не то благодать снизошла, не то явление было. Мол, он теперь возложением рук исцеляет, а откомандированный богомаз с него иконы пишет. Тут и народ в городе заволновался. Богомольцы повалили. Демьян же, знай себе, ходит осклабившись и помалкивает.
Настал черёд полковому батюшке своё слово сказать. Глянул он на портрет, в красном углу висящий, да и хвать Демьяна за волоса.
— Ты, — кричит, — анафема с галунами, что о себе возомнил? На Страшном Суде так ухмыляться будешь! Сей же час, Навуходоносор, эту ересь в печи спали!
Побледнел каптенармус, улыбку с лица стёр, бросился батюшку о прощении молить. Однако портрет свой жечь рука не поднялась. Отправил тайком родителям в деревню.