Зимняя ночная улица была пуста. Владислав Фелицианович бежал не оглядываясь. Спасало его то, что преследователи оказались изрядно пьяны.
— Стой, барин, чего скажем!
Единственным спасением могла стать встреча с патрулём. В кармане пальто лежал мандат на имя В. Ф. Ходасевича, сотрудника пролетарского издательства «Всемирная литература».
— Сотрудник комитета по подготовке всемирной революции, — как-то представился он, предъявив документ во время комендантского часа. Мальчишки-патрульные с серьёзным видом откозыряли и отпустили восвояси. Помнится, когда поведал эту историю, все смеялись, а Макс Волошин скаламбурил по поводу «победы над мировой литературой».
— Стой! Стрелять будем!
Ходасевич побежал быстрее. До Лубянской площади оставалось метров триста, когда сзади щёлкнул выстрел.
— Надо петлять, — мелькнуло в голове и он, увязая в снегу, устремился на другую сторону улицы. Дом слева показался смутно знакомым. Кажется, сюда они с Горьким заезжали неделю назад. Алексей Максимович хотел забрать стихи у какого-то молодого поэта, а того не оказалось дома. Четверть часа Горький стучал в дверь и ругался, проклиная необязательного хозяина.
Ходасевич бросился к спасительному входу, моля бога, чтобы парадное не оказалось закрытым. Рванул ручку на себя и проскользнул в ледяной мрак подъезда. Взбежал на второй этаж и остановился у квартиры.
— Впустите! Бога ради, впустите! — забарабанил кулаками Владислав Фелицианович.
— Открыто, — послышалось изнутри.
Ходасевич ворвался внутрь тёмной прихожей и привалился спиной к двери.
— Ромка, ты? – опять заговорил хозяин. – Сейчас будем пшёнку есть.
Владислав Фелицианович прижался ухом к замочной скважине. Снаружи пока было тихо, и он осторожно пошёл на голос.
Пол комнаты был завален обёрточной бумагой. В углу, рядом с окном, приткнулась «буржуйка». Тут же стоял тяжёлый дубовый стол, на зелёном сукне которого разместились сразу три зажженные керосиновые лампы. Добрую половину стены занимал плакат с нарисованными человеческими фигурами. Художник, написавший их, видимо, являлся приверженцем примитивизма и пользовался только двумя цветами: чёрным и красным.
— Выступал сегодня на красильной фабрике, — в дверях появился хозяин, вытирающий руки несвежим полотенцем. – Вот, два фунта пшена дали.
Ходасевич натянуто улыбнулся.
— Я думал Ромка, — обескуражено закончил тот. – Ужинать будете?
Внешность хозяина никак не выдавала в нём поэта. Круглые карие глаза смотрели недовольно и брезгливо из-под надвинутых бровей. Несуразно большой рот, казалось, был предназначен для криков. Всё это, вкупе с громадным ростом, делали его похожим на драчливого рабочего.
— Вышвырнет меня сейчас, — мелькнуло в голове у Владислава Фелициановича, и он поспешно заговорил. – Прошу великодушно простить, но намедни мы с Горьким хотели навестить вас. Так уж вышло, что встретиться не удалось. Сегодня же, совершенно случайно оказавшись у вашего дома, я вспомнил слова Алексея Максимовича…
На лестничной площадке послышался топот и разъярённые голоса. С грохотом покатилось по ступеням ведро.
— Заприте дверь! – взвизгнул Ходасевич и тотчас устыдился своего крика.
Хозяин, не выпуская из рук полотенца, неспешно проследовал к двери и, хлопнув ею, вышел на лестницу. Там вновь загремело, зазвенело разбитое стекло.
— Пусти, дяденька! — заверещал кто-то фальцетом. – Больно!
Снова затопали ноги.
Меньше чем через минуту поэт вернулся. С тяжёлым стуком положил на подоконник наган и выглянул в окно.
— Пришлось экспроприировать, — усмехнулся он, всматриваясь в сумрак улицы. – И по роже разок дать.
Владислав Фелицианович, тяжело дыша, молчал.
— Давайте знакомиться, — наконец повернулся к нему хозяин. – Владимир.
