Отказ от мирских удовольствий нелегко давался Льву Николаевичу. Вечером, поужинав опостылевшей гречкой или толокном, граф опускал ноги в серебряный таз с водой и беззвучно плакал. Домотканые порты и рубаха валялись в углу грязноватой, дурно пахнущей кучей, а он с вожделением вспоминал прохладу батистовых сорочек, нежное прикосновение тончайших шерстяных брюк, невесомость дорогих сапог. Толстой вставал и принимался раздражённо вышагивать по спальне, время от времени бросая взгляд на сундук, стоящий в углу. Там, под замком, лежала «светская» одежда и туго набитый ассигнациями бумажник.
— Вот она, — бил себя ладонью по лбу граф, — врождённая греховность.
И он бухался на колени перед образами.
Молитва не помогала. Тогда Лев Николаевич, одетый в лёгкое пальто и двубортный сюртук, на цыпочках спускался из своей комнаты, будил конюха и велел закладывать пролётку.
— Давай-ка скоренько к цыганам, — звенящим шёпотом приказывал он.
— Посижу часок, — убеждал Толстой сам себя, мчась по ночной дороге в табор. – Может быть, трубочку выкурю, каплю вина позволю, а, вот, от скоромного непременно откажусь.
Возвращался он только на следующий день и вдребезги пьяным. Остановив пролётку у крыльца, конюх взваливал Льва Николаевича на плечи и, кряхтя от натуги, относил в спальню. Там, под присмотром Софьи Андреевны, слуги снимали с графа залитую вином одежду и укладывали в постель.
Всю следующую неделю Толстого было не узнать. Он не изводил прислугу придирками, был любезен с женой и не требовал от близких покаяний в грехах. Радость и покой поселялись в Ясной Поляне, а дом наполнялся смехом и звонкими голосами. Однако время шло, и Лев Николаевич постепенно суровел. Выговаривал Софье Андреевне за запах духов и легкомысленные шляпки. Уличал дворню в склонности к праздности. Изгонял гостей.
Когда терпеть становилось невмоготу, Софья Андреевна давала понять слугам, что пора действовать.
— Ярмарка нынче на славу удалась, — как бы невзначай сообщал Толстому банщик, орудуя веником.
— Цыгане в пяти верстах от усадьбы табором встали, — доносилось до него с конюшни.
— Выпил вчера чарочку, — случайно наталкивался граф на беседующих работников, — такая благость на меня накатила.
Проходило несколько дней, и Лев Николаевич принимался мерить шагами спальню, проклиная свою слабую сущность и хлопая ладонью по лбу.
