Граф Толстой газетчиков не жаловал. Косит, бывало, Лев Николаевич лужок поутру, вдруг, откуда не возьмись, молодчики в клетчатых кепках. Блокнотами размахивают, фотографическими вспышками слепят.
— Для «Московского Листка»! Вы, Ваше Сиятельство, лапти сами плетёте или покупаете?
— Господин Толстой, несколько слов для «Новостей дня»! Правда, что Софья Андреевна папиросы курит?
Нахмурится Лев Николаевич, замахнётся на незваных гостей косой…
Другое дело, иноземный журналист. Тот о встрече заранее сообщит, о теме интервью предупредит, явится без опоздания. Тверёзый, чистый, внимательный. С таким порассуждать и мыслями поделиться не зазорно.
И, вот, как-то раз, прибыл в имение некий герр Гринвальд, корреспондент из Мюнхена. Глянул на него граф, вздохнул — уж больно молод газетчик. Такому бы на вернисажах кофий пить, да на приёмах крутиться, а не в Ясной Поляне, вопросы задавать. Однако немец мнение о себе быстро изменил.
— Не могли бы Вы поведать, — и смотрит белёсыми глазками, — об особой духовности российского крестьянства?
— Отрадно – расцвёл граф, — что европейскую газету подобное интересует. С удовольствием поведаю.
Расположился поудобнее, чаю с баранками потребовал и сел на любимого конька.
К полудню немец весь блокнот исписал. Притомился, но держится молодцом.
— Скажите, граф, а нельзя ли деревню посетить? Взглянуть на «мужика-богоносца».
— Ходить никуда не надобно, — Толстой из кресла поднялся. – Сейчас обедать будем, там и поглядите.
Распорядился граф, что б за стол дворовых мужиков с бабами усадили.
Помолились. Сидят, щи уплетают. Немец к одному сунулся поговорить, к другому, но те, рожи отводят, стесняются. Гречку подали. За столом тишина, слышно, как муха в окно бьётся.
— А где же знаменитая русская водка? – невинно спрашивает Гринвальд.
Скривился Толстой, но рукой знак сделал, мол, подать. Выпили по чарочке. По второй, по третьей. Бабы раскраснелись, захихикали.
— На моей родине – захмелел немец, – есть такая невинная игра – выбирать «королеву стола».
Берёт мочёное яблоко и Толстому протягивает.
— Вот, граф. Пусть это будет призом наипрекраснейшей даме за столом.
Бабы прыснули. На Льва Николаевича вытаращились. Ждут.
— Не по-нашему это, — отвечает Толстой и рукой яблоко отводит. – Российская крестьянка не красотой, а материнством славна.
— Хорошо, — не унимается Гринвальд, — отдайте самой трудолюбивой и рачительной хозяйке.
— Не принято, — хмурится граф. – Народ наш общностью велик, а не индивидуумами.
— Пусть самой физически крепкой достанется, — капризничает немец.
— Софьюшка, — кликнул Толстой супругу, — вели для гостя коней запрягать. Притомился он…
Вечером в людской дворовые бабы принялись рядиться, кто из них самая красивая и трудолюбивый, да и передрались до крови. А, Лев Николаевич распорядился впредь иностранцев не принимать. Особенно из германцев.