Мало кто так раздражал собратьев-писателей, как начинающий литератор Лев Николаевич Толстой.
Бывало, выйдет очередной номер «Современника». Авторы соберутся в редакции, пьют шампанское, беседуют, поздравляют друг друга.
— Иван Сергеевич, ваши «Записки охотника» неподражаемы. С подобной простотой и проникновенностью никто ещё не говорил с российским читателем.
— Аполлон Николаевич, верите, нет, но я плакал над строками «в янтарном зареве пылающих небес». Поверьте, сердце защемило, дорогой мой.
— Дмитрий Васильевич! Читал! Читал и страдал с Вашими героями.
Вдруг, в дверях шум, топот, крики. Появляется Лев Николаевич. Без шапки, шуба распахнута, кружева на рубахе вином залиты.
— Празднуете?! – рявкнет. – А, что-то не весело. Или как?!!
Стоит, покачивается. Кулаки то сожмёт, то разожмёт. В глазах ярость и хмельное буйство.
— Вот, как поступим, — скажет. — Сейчас к цыганам едем, оттуда за барышням. Затем на тройках ко мне в Ясную Поляну.
Всполошатся писатели, захлопочут, задвигают стульями.
— Господа, что он себе позволяет?
— Я, слава Богу, уже не мальчишка какой!
— Доколе подобное терпеть можно?
— Я вот сейчас возьму и откажусь.
Один Некрасов, пожалуй, и сохранит спокойствие. Посетует на горячего ветерана Крымской кампании, извинится за него. Одного по плечу похлопает, другому намекнёт, что, мол, действительно, встряхнуться не помешает. Третьего крутым нравом графа припугнёт. Пошумят, писатели, понегодуют, да и смирятся. Двинутся за шубами, глядь, а Толстой-то в кресле уснул! Начнут тормошить, а тот и понять не может где он.
— Вставайте, граф, пора к цыганам.
— К каким ещё цыганам? – зевнёт буян.
— Ну, как же! Цыгане, барышни, тройки.
— Да, подите вы все к чёрту. Устал я.
И дальше, подлец, спать завалится.
