Севастопольские рассказы

Сенька.
Начал накрапывать дождь, но Сенька даже не подумал укрыться в госпитале. Оттуда из дверей шёл такой тяжёлый запах крови и немытых тел, что он предпочёл промокнуть, но не соваться туда, где страдали и хрипели сотни раненых. Сенька присел на корточки, прислонился спиной к стене, и принялся глазеть на проходивших мимо людей. Шли солдаты, тяжело бухающие пудовыми сапогами с налипшей грязью. Моряки в чёрном, презрительно поглядывали по сторонам. Греки-торговцы, сёстры милосердия, офицеры в белых перчатках, дамы, священники, казаки, рыбаки, крестьяне, словом, все те, кто остался в полуразрушенном Севастополе.
— Ты Пятаков? – фельдфебель, выросший будто из-под земли, сурово глядел сверху вниз, держа в руках лист бумаги.
— Я ваше благородие, — подскочил, вытягиваясь во фрунт Сенька.
— На 4-й бастион, — сверился со списком фельдфебель. Затем, повернувшись, поискал глазами и крикнул, — Тимофеев!
Пожилой солдат, сидящий на разбитой телеге, степенно встал и, не вынимая изо рта трубки, двинулся к ним.
— Будешь его слушаться, — негромко добавил фельдфебель, — глядишь, цел останешься.
— Ко мне в команду? – поинтересовался подошедший Тимофеев.
— К тебе. Парень здоровый. Пооботрётся немного, цены не будет.
— А, уже обтёртых не было? — Тимофеев насмешливо прищурился.
Фельдфебель нахмурился и, заложив руки за спину, зарычал, — Как стоишь?
— Виноват! – вытянулся Тимофеев, пряча в ладони трубку. — Дозвольте идти?
— Ступай, — буркнул тот, и быстрым шагом скрылся в дверях госпиталя.
— Душа-человек, — проводил фельдфебеля глазами Тимофеев и, с сожалением глянул на Сеньку, — Не был, поди, ещё на баксионе?
— Тут дело такое, дяденька, — затосковал Сенька. – Меня-то, вроде, как при госпитале определили. Раненым помогать.
— Вот, братец, — подмигнул Тимофеев, — ты и будешь помогать. Прямиком с баксиона сюда волочь.
С этими словами он достал из кармана шинели пузатую фляжку и протянул Сеньке.
— Хлебни для сугреву, возьмём носилки и пойдём себе с Богом.
По дороге на бастион им встретился юнкер с фуражкой полной тёмно-синих слив.
— Угощайся, Тимофеев, — по-свойски предложил он.
— Премного благодарен, — почтительно ответил солдат и аккуратно вытащил две сливы. – Гляжу, тихо сегодня.
— Молчит француз, — беззаботно откликнулся юнкер. – Вот только, подлец, меня пулькой цапнул.
Он показал окровавленный рукав кителя.
— На всё воля Божья, — сокрушённо вздохнул Тимофеев.
Начался подъём в гору, и они спустились в прорытую траншею. Сразу же запахло гнилью и человеческими испражнениями. Сенька ненароком ступил в какие-то скользкие лохмотья, взмахнул руками и упал бы, не ухвати его Тимофеев за ворот шинели.
— Теперь, гляди, башку не высовывай, — сказал он. – Иди сторожко.
Повернули налево, и вышли к батарее.
— Здравия желаю, господа артиллеристы! – весело крикнул Тимофеев и осёкся.
Все солдаты, как один, стояли у бруствера, вглядываясь в позиции врага. Видимо, там происходило нечто необычное, заставившее воинов бросить свои дела. Сенька, боязливо подошёл к ближайшей амбразуре, робко выглянул оттуда и немедленно отдёрнул голову, ожидая пули. Однако ничего не произошло, и он вновь осторожно высунулся наружу. Выжженная долина, отделяющая бастионы от французского лагеря, была пустынна. Лишь кое-где торчали из земли обугленные остовы деревьев, да валялись раздувшиеся трупы лошадей. Время от времени справа и слева на позициях противника рождались белые дымки, а чуть позже доносился звук выстрела.
— Что там? – подёргал Сенька за рукав стоящего рядом с ним матроса.
— Кажись, он перемирие хочет нарушить, — не отрывая глаз от траншей, ответил сосед.
— Разве сегодня перемирие? – удивился Сенька.
— А, как же? До полудня палить не моги, – усмехнулся тот. И добавил непонятно, – Обеденное время. Солдат пьёт щиколат, а матрос – купорос.
Сенька не посмел расспрашивать дальше и пошёл искать Тимофеева. Старый санитар стоял чуть поодаль, и как все, глядя в сторону неприятеля.
— Что видно-то? – пристроился рядом Сенька.
— Потеха будет, вот что, — зло сказал Тимофеев. – Мусью, кажись, стрелять готовятся.
— Так, на то и война, — не понял Сенька. – Они палят, мы отвечаем.
— Эх, братец, — вздохнул санитар, отходя от бруствера. – Поручик с нашей батареи с французами договорился, что б ему в воскресенье до полудня спать давали и бомбами не тревожили. Из ружей сколь хошь бей, а из пушек не моги.
— А ежели стрельнут? – растерялся Сенька.
— Маркела! – вдруг закричало несколько голосов, и солдаты бросились врассыпную, падая за мешки с песком или прячась за орудия.
Тут же послышался свист и чёрный шар бомбы, влетев на батарею, шлёпнулся на землю и тотчас взорвался с таким грохотом, что у Сеньки помутилось в голове. С дрожащим визгом разлетелись в разные стороны осколки, а позицию заволокло кислым дымом.
— Кто посмел? – услышал Сенька сквозь звон в ушах. Обернулся на голос и обомлел.
На пороге блиндажа стоял всклокоченный со сна офицер в высоких кавалеристских сапогах. Белая кружевная рубаха его была распахнута, обнажая широкую грудь с вытатуированным двуглавым орлом. На безымянном пальце сверкал перстень с бриллиантом.
— К мусью на позиции, — подскочил к офицеру ординарец, — новый енерал прибыл. Они, видать, и приказали.
— Штуцер! – рявкнул офицер и направился к амбразуре.
Там, он принял принесённое ружьё, широко расставил ноги и изготовился к стрельбе.
— На белой кобыле? – спросил, ни к кому не обращаясь.
— Этот. Он самый, — закивали, сгрудившиеся у него за спиной артиллеристы.
Сенька бросился к брустверу и сразу же увидел вдалеке на вражеской батарее всадника в треуголке. Тот, глядя в сторону бастиона, медленно поднимал вверх руку с саблей, видимо, готовясь отдать приказ стрелять. Щёлкнул выстрел и, через мгновение, француз покачнувшись в седле, начал медленно сползать вниз.
— Попал! В яблочко! – загалдели солдаты.
— Зарядить, — приказал поручик, передавая ординарцу штуцер, беря следующее ружьё.
Он вновь выстрелил и на вражеских позициях упал второй солдат.
— Зарядить.
Выстрел и ещё один француз опрокинулся на землю.
— Будут знать, — зло засмеялся кто-то из солдат.
— Батюшки-светы, — только и смог прошептать Сенька. – Вот так поручик.
— Не просто поручик, — шепнул стоящий рядом Тимофеев. – Граф. Лев Николаевич Толстой.

На бастионе.
Откинулся брезентовый полог, и блиндаж сразу же наполнился шумом осеннего ливня. Пригибая голову, в насквозь мокрой шинели, внутрь ввалился часовой и замер, привыкая к полутьме.
— Давай сюда, Мартынов, — позвали его из дальнего угла, чуть освещённого багровым мерцанием самодельной печурки. – Обсушись.
Часовой осторожно, стараясь не наступать на спящих, пробрался к печи. Ловко воткнул ружьё штыком в землю и повесил на него тяжёлую от влаги шинель. Затем опустился на охапку подгнившей соломы и, блаженно улыбаясь, стащил сапоги.
— Эх, братцы, — пригладил он мокрые волосы, — сейчас бы ещё водочки крышечку.
— И господский суп из перловых круп, — съязвил кто-то из солдат. – Скажи-ка лучше, что на баксионе?
— Полный порядок, — бодро откликнулся Мартынов. – Ещё неделю такого дождя, и хранцуза в море смоет.
— А что начальство?
— Поручик уехал в Сивастопль, — Мартынов придвинул к печке сапоги с накинутыми сверху портянками. – Велел, как развиднеется, сразу за ним посылать.
— На Полтине ускакал? – полюбопытствовал сосед.
— На ей, — кивнул Мартынов.
— Как это на «полтине»? – толкнул Сенька лежащего рядом с ним Тимофеева. Однако тот спал и в ответ лишь пробормотал что-то невнятное.
— Что за «полтина» такая? – обратился Сенька уже к Мартынову.
— Это, брат, целая история, — хитро прищурился тот. – Табачку бы подымить, глядишь, я и вспомню.
Сенька подсел ближе к солдату и протянул ему свой кисет.
— Случилось это перед самой Пасхой, — благодарно покивал головой Мартынов, набивая трубку. – Приметили мы тогда, что лошадей, которые бомбы к мусью на позицию подвозят, на ночь там же, близ батареи и оставляют. Поставил хранцуз, загончик, да и держит их там, что б лишний раз не гонять. Стали мы смекать, что, ежели получше орудие нацелить, да по коняшкам гранатой пальнуть, то, глядишь, на пару дней его без снарядов оставим. На горбу-то особо бомбы не потаскаешь.
Сенька согласно покивал.
— Вот, — продолжал Мартынов. – Идём мы тогда к поручику. Объясняем, так, мол, и так. Хорошо бы хранцуза лошадок лишить. Выслушал нас Лев Николаевич, да, как заорёт. «Виданное ли дело, — кричит, — нарочно бессловесную животину губить. Что, сукины дети, сочинили!» Однако призадумался. День прошёл, другой, глядим, приводит поручик на батарею полдюжины казаков и держит такую речь. Мол, приказать он им не может, а лишь душевно просит сходить к врагам и угнать лошадей. В конце дела, каждому рубль серебром сулит. А, ежели, ранят кого, то целых два!
Солдаты, даже те, кто не раз уже слышал эту историю, притихли.
— Казаки, как у них водится, пошумели, покряхтели, да и согласились. – Мартынов, как опытный рассказчик перешёл на шёпот. – Настала ночь. Лев Николаевич казачкам велел тишком к тому загончику ползти, а сам, не таясь, напрямки пошёл. Идёт, посвистывает, сихарку курит. Хранцузские часовые, кричат, «кто таков?», а он им «бун жур», «мерси» и, знай себе идёт. Те рты разинули, а поручик хвать их за воротник, да лбами и столкнул, аж звон пошёл. Отворил он ворота, свистнул казаков, и весь табун к нашим позициям увёл. Так-то, брат.
Притихшие было слушатели, довольно засмеялись.
— А почему лошадь-то «Полтиной» зовут? – не понял Сенька.
— Слушай дальше, — выпустил облако табачного дыма Мартынов. – Пригнали они коней к баксионам и тут разглядели, что одна лошадка от других особняком стоит. Видать какой енерал или полковник своего конька к остальным на ночь определил. Приметил её и Лев Николаевич, да говорит казачкам, мол, ребята, продайте её мне.
— Как это, продайте? – не понял Сенька. – Это ж его трофей!
— Вот, — поднял палец Мартынов, — в этом, братец, и вся заковыка. Простой офицер забрал бы себе без разговоров, и вся недолга. А, наш поручик, не кто-нибудь, а сам граф. Смекаешь?
Сенька непонимающе помотал головой.
— Не может граф, — Мартынов даже как-то приосанился, — на ворованном коне ездить. Если б он его в бою взял, то, пожалуйста. А на краденом никак невозможно. Титла не дозволяет! Вот, Лев Николаевич казаков и просит, мол, продайте. Те ж, думают, свихнулся поручик после дела. И самый ушлый из них графу говорит, что готов уступить лошадку за пятьдесят рублей.
— Эка! – выдохнул Сенька. – Пятьдесят рублёв. И что же, неушто, дал?
— Конечно, дал, — счастливо захохотал Мартынов. – Так дал, что казачок на две сажени отлетел! Потом, правда, Лев Николаевич его простил и пятью гривенниками одарил.
— Чудные дела, — прошептал потрясённый Сенька.
— Врёт он всё, — послышался хриплый со сна голос Тимофеева.
— Как врёт?
— Да, так, – перевернулся Тимофеев на другой бок. – Казачок тот не две, а на все четыре сажени отлетел…

Щи и барышни.
Тимофеев выхватил ложкой кусок мяса из щей и, блаженно жмурясь, принюхался.
— Ох, смерть моя, — простонал он. – Пуще всего люблю, когда с говядинкой.
— Ещё бы сметанкой забелить, — поддакнул Сенька, протирая тряпицей ложку и жадно вдыхая аромат супа.
— А то едим щи, хоть порты полощи, — Тимофеев достал из кармана шинели головку лука и несколько зубчиков чеснока. Ловко покрошил их складным ножом и бросил в свой котелок, предварительно по-честному отсыпав половину напарнику.
Впервые с тех пор, как Сенька прибыл в Севастополь, он ел по-людски. Длинный стол под камышовым навесом, поставленный рядом с госпитальной кухней, предназначался для сестёр и санитаров, однако из-за не прекращающейся несколько дней бомбардировки, места за ним пустовали.
— Вот, ваше благородие, — послышалось у них за спиной. – Санитары с четвёртого бастиона.
Сенька с Тимофеевым вскочили с лавки, дружно повернулись на голос и вытянулись перед подошедшим молодым юнкером и сопровождающим его фельдшером.
— Обедайте, ребята, — высоким мальчишеским голосом распорядился офицер. – Потом проводите меня на позиции.
Тимофеев быстро скользнул взглядом по ладной фигуре юнкера и, буркнув что-то вроде «будетисполнено», вернулся к котелку со щами. Присел на своё место и Сенька. Фельдшер ушёл, а офицер, постояв некоторое время, принялся, тихонько насвистывая, расхаживать взад-вперёд. Походив так с минуту, он, видимо чувствуя неловкость, обошёл стол и сел чуть поодаль. Тимофеев, весь поглощённый обедом более не обращал на него внимания, Сенька же, нет-нет, да и поглядывал на юнкера. Тот казался на удивление пригожим и совсем юным.
— Экие пальчики тоненькие, — думал про себя Сенька. – Такими, поди, и ружья не удержишь. Смех и грех.
Тимофеев тем временем дохлебав щи, отставил котелок и принялся не спеша набивать трубку.
— Дозвольте спросить, ваше благородие, — обратился он к офицеру.
— Спрашивай.
— Не боязно на батарею-то идти?
— Чего же бояться?
— Так убить же могут! Или покалечить как. Того и гляди опять бандировка затеется.
— Но ты же не боишься?
— Война, — вздохнул Тимофеев, — дело мужеское. Легко про войну слушать, да тяжело ее видеть. Вам, барышня, лучше б здесь остаться.
Сенька сначала заметил, как вспыхнули щёки юнкера, и только потом сообразил, что Трофимов только что назвал того «барышней».
— И от его благородия поручика нам с Сенькой нагорит, ежели мы Вас на позиции сведём, — как ни в чём, ни бывало, продолжал Тимофеев.
Юнкер побагровел и закрыл лицо ладонями.
— Давайте вот что сделаем, — Тимофеев говорил ласковым, почти отеческим голосом. – Вы Льву Николаевичу записку напишите, а мы её сей же час доставим.
Офицер, молча, помотал головой.
— Я хотела ему сказать сама, — прошептал он.
— Ступайте себе домой, — Тимофеев посерьёзнел. – Глядишь, сраму потом не оберёшься.
— Ах, как всё глупо получилось, — встал из-за стола юнкер. – Глупо и гадко. Прощайте!
Он быстро заморгал, словно собираясь разреветься, и зашагал прочь.
Сенька сидел истуканом, не зная, верить ли ему в произошедшее или всё это лишь привиделось. Тимофеев с довольной ухмылкой покосился на него и принялся разжигать трубку.
— Уже четвёртая на моей памяти, — вроде как похвастался он.
— Неужто и вправду девка? – прошептал Сенька.
— Ишь ты, девка, — передразнил Тимофеев. – Поди, княжна какая или графиня. Узнала, где Лев Николаевич воюет и прямиком к нему.
— Отчего ж так? – совсем растерялся Сенька.
— Тёмный ты, я вижу, солдат, — снисходительно хмыкнул Тимофеев. – Порядок у благородных девиц такой заведён.

Игра.
— Носилки! — закричало сразу несколько голосов, и санитары Сенька с Тимофеевым бросились к выходу из блиндажа. Сенька, плохо соображающий со сна, запутался в полах шинели и просто-таки вылетел из дверей. Упал на колени в крошево камней и сухой глины но, подхваченный рукой Тимофеева, вскочил и побежал на крик. Ближайшее к ним орудие рявкнуло, выбросив столб огня, и позицию заволокло дымом. Однако Сенька успел заметить саженях в двадцати десяток солдат сгрудившихся над телом у разбитой платформы. Закашлявшись от кислого запаха сгоревшего пороха, он чуть отстал от Тимофеева и оказался на месте, когда тот уже склонился над раненым капитаном.
— Не извольте сумлеваться, ваше благородие, — нарочито бодро говорил санитар. – Пуля чисто прошла, кость не зацепила. Отлежитесь недельку-другую и опять на батарею.
Сенька растолкал солдат и положил рядом с офицером носилки.
— Взялись, братцы, — скомандовал Тимофеев, осторожно поддерживая раненого под голову.
— Ничего, я сам, — капитан, беззащитно улыбнулся синеватыми губами и попытался привстать, однако, тотчас обмяк и завалился, закатывая глаза.
Всем миром, мешая друг другу и охая, уложили раненого на носилки. Сенька с Тимофеевым, крякнув, подняли его и, не хоронясь от повизгивающих пуль, побежали к траншее.
Выбравшись с бастиона, Тимофеев устало опустил носилки на землю и присел рядом.
— Ох, горе какое, — закрутил он головой, вытирая рукавом проступившие на лбу капли пота. – Помяни моё слово, теперь жди беды.
Сенька склонился над офицером, рассматривая место, куда ударила пуля. Тимофеев слыл опытным санитаром и увечий насмотрелся, дай бог каждому, но рана никак не походила на смертельную.
— Чего ж горе-то? – недоумённо спросил он.
— А тож, дурья башка! Неведомо тебе, что капитан наипервейший в карты игрок? Лев Николаевич, чуть только князю Горчакову в ноги не кланялся, что бы того на наш бастион служить направили.
— Так выздоровеет же!
— Тьфу ты! — раздражённо сплюнул Тимофеев и передразнил. – Выздоровеет! Месяца через два. А с кем поручик всё это время играть станет? С тобой?
— Понесли, что ли, — насупился Сенька и кивнул на раненого. – Кажется, очнулся.
В городе, передав капитана в руки фельдшерам, Тимофеев купил арбуз и щедро поделился с напарником.
— Подсластимся напоследок, — сказал он, меланхолично сплёвывая семечки в дорожную пыль.
— Думаешь, осерчает поручик? – беззаботно спросил Сенька, жадно выедая ложкой свою половину арбуза.
— Нe хмель беда, а, похмелье, — непонятно ответил санитар, прислушиваясь.
Со стороны бастионов грохнул выстрел, затем, второй, третий.
— Началось, — отставил Тимофеев недоеденный арбуз. – Лев Николаевич палит. Хватай носилки, казённая твоя голова.
В траншее, по пути к бастиону они встретили солдатика со своей батареи. Тот, прихрамывая и опираясь на ружьё, шёл в тыл.
— Поручик лютует, — кивнул он в сторону бастиона, пока Тимофеев бинтовал его раненую ногу. – Хранцуз-то сначала отвечал. Вишь, меня осколком ожёг, а сейчас молчит. Лев Николаевич самолично каждый прицел проверяет. Все Его орудия, все расчёты порушил. Теперь, знать, ложементы разносит.
Первый, кого увидел Сенька, выбравшись из траншеи на батарею, был юнкер, не таясь, стоявший на бруствере. Сжимая двумя руками морскую подзорную трубу, он поводил ею, разглядывая французские позиции.
— Ну, что там? – донеслось от ближайшего орудия.
— Ни души, — весело прокричал юнкер. – Попрятались, черти!
— Ишь, — загалдели солдаты. – Озоровать мастера. А, как ответ держать, так в кусты.
— Доставили капитана? – заметив Тимофеева, нахмурился поручик.
— В полном порядке, ваше благородие, — нарочито бойко отрапортовал тот. – Врач сказал, что б не беспокоились.
— Беда, — вздохнул Толстой и махнул рукой ординарцу, — Федька, мыться неси.
На рассвете французы попытались восстановить разрушенные позиции, но граф, вооружившись штуцером, прогнал их, первыми же выстрелами уложив пятерых. Затем, некоторое время промаявшись от безделья, он приказал следить за противником и отправился в город. Пробыв там до ужина, Лев Николаевич вернулся мрачнее тучи и Сенька слышал, как он жаловался юнкеру, что в Севастополе сидят одни «напомаженные штабные, коим и руки подать стыдно, а не то, что сесть играть». С наступлением темноты французы привели подкрепление, и поручик полночи развлекался, паля из мортиры.
Ни свет, ни заря Толстой, проведший ночь рядом с орудиями, уже лежал у амбразуры со штуцером наизготовку. Солдаты, ожидающие продолжения вчерашней потехи, высыпали на бруствер, вглядываясь в затянутые утренним туманом остатки укреплений противника. Каждому, обнаружившему цель, Львом Николаевичем был обещан гривенник. Через час томительного ожидания поручик не выдержал и отправил в разведку балагура Мартынова. Хоронясь и ожидая внезапного выстрела, тот, где ползком, а где, пригнувшись, добрался до французских позиций и исчез в траншее. Выбрался он оттуда уже безбоязненно и пошёл назад, волоча по земле ящик, груженный металлическими банками.
— Утёк хранцуз, — донёсся до бастиона его голос. – Провиант весь побросал. Подсобляйте, братцы!
Радостно галдя, и обгоняя друг друга, солдаты полезли через бруствер, в надежде поживиться добром, оставленным отступившими врагами. Поручик опустил штуцер на землю, перевернулся на спину и какое-то время лежал, бездумно глядя в небо.
— Пойду водку пить, — наконец сказал он, ни к кому не обращаясь.
Встал и, заложив руки за спину, ушёл.
Весь день Лев Николаевич провёл в блиндаже. Сенька, бесцельно слоняющийся по батарее, слышал, как граф играет сам с собой в карты, разговаривая на разные голоса. Один раз он, даже, исхитрился поссориться с воображаемыми партнёрами и обозвать кого-то шулером и бесчестным человеком.
— Потрудитесь рассчитаться! – доносилось до Сеньки.
— Обещаю через неделю заплатить, — басил в ответ поручик, изменив голос.
— И знать не хочу! Мне казалось, я играю с благородным человеком.
— Пааааапрашу Вас!..
Испуганный Сенька рассказал об услышанном Тимофееву, повергнув того в уныние.
— И трёх дней не прошло, — сокрушался санитар. – Так он, глядишь, через неделю за нас возьмётся.
— А, что бывало такое? – заробел Сенька.
Тимофеев содрогнулся, видно вспомнив что-то крайне неприятное и, не ответив, ушёл. Ближе к вечеру, посовещавшись с батарейцами, он до блеска вычистил сапоги, облачился в свежую рубаху и отправился в город.
— Куда это он? – спросил Сенька у Мартынова.
— Тебя, да меня спасать, — ответил тот и пустился в объяснения. – В нашем полку при обозе солдатик есть. Так вот он, сказывают, с год в ординарцах при одном майоре проходил. Майор этот его игре и научил. Как привал или отдых какой, оба садятся, и давай в карты дуться. И всё б хорошо, да только начал солдатик выигрывать. Другой бы меру знал, а этот, ну никак себя сдержать не мог. Уж и говорили ему, мол, не буди лиха. Так нет! Стал майор что ни раз, то в проигрыше оставаться.
Мартынов замолчал, прислушиваясь. Дверь блиндажа приоткрылась и по земле, звякая о камни, покатилась пустая бутылка.
— И что дальше?
— Как, что? – удивился Мартынов. – Говорят же тебе, сейчас при обозе ездовым служит.
Он помолчал, словно задумавшись о превратностях судьбы, и закончил, — Вот, Тимофеев и пошёл фельдфебелю кланяться, что б этого солдатика к нам на батарею командировали.
Вернулся Тимофеев только на следующий день. Рядом с ним, весело поглядывая по сторонам, поспешал рыжеволосый солдат с ранцем на плече.
— Здравия желаю, господа хорошие, — бойко выкрикнул он, увидев высыпавших из землянки батарейцев.
— И ты здоров будь, мил человек, — ответил за всех Мартынов, с интересом разглядывая Рыжего. – Отобедай с нами. Хлеб да соль.
— После хлеба-соли добрые люди семь часов отдыхают, — беззаботно откликнулся новичок.
— А, ты и отдохни, — подхватил Мартынов. – Хранцуза отогнали, теперь живём, как в раю земном.
Солдаты, прислушивавшиеся к разговору, согласно покивав, стали расходиться.
— Сенька, — устало позвал Тимофеев, — определи земляка. Провиант получи.
Сенька кивнул, повёл Рыжего за собой.
— Слушай, братец, — доверительно зашептал тот. – К какому делу меня приставить-то хотят?
— Не знаю, — замялся Сенька. – Третий день баклуши бьём. Делай, что душа пожелает.
Дежурный, скучающий у костерка, щедро плеснул в котелок новичку щей, протянул ломоть хлеба. Рыжий присел на край платформы и, жмурясь от удовольствия, принялся за еду. Закончив, он убрал остатки хлеба в ранец, блаженно потянулся и, вдруг замер, заметив у дальнего орудия трёх солдат, беззаботно шлёпающих картами.
— В «носки» режутся, — весь подобравшись, сообщил он Сеньке.
Тот безразлично пожал плечами. Рыжий, продолжая пристально смотреть на играющих, двинулся туда.
— Примете меня, православные? – весело спросил он и, не дождавшись ответа, подсел.
Поиграв с полчаса, Рыжий предложил продолжить «на интерес» и вскоре стал обладателем двух складных ножей, кресала, трофейной фарфоровой кружки и котелка слив.
— Подходи, народ! — покрикивал он. — Играть — не устать, не ушло бы дело.
— Жох парень, — посмеивались батарейцы.
— Выбирай, землячки, кто во что горазд, — похохатывал Рыжий. – «Сорок один», «навалка», «ерошки», «три семёрки», «шмен-де-фер»!
— В «Chemin de fer» умеешь? А в штосс?— в голосе подошедшего поручика звучало неподдельное любопытство.
— Виноват, ваше благородие! — вскочил Рыжий, пряча в карман колоду. – Вот, с ребятами картишками тешимся.
— И славно, — пропел Лев Николаевич с затаённой радостью. – Пойдём ко мне в блиндаж, метнём.
— Виноват, — вздохнул Рыжий. – Никак не можно. Средств для игры не имею.
— Так, я одолжу.
— Премного благодарен, однако, увольте, ваше благородие.
Поручик достал из кителя портмоне, вытащил наугад несколько ассигнаций и протянул Рыжему.
— Что же, братец, — насмешливо прищурившись, сказал он, — прими в подарок. Захочешь сыграть, милости прошу. А, нет, так оставь себе.
И в повисшей тишине, насвистывая, ушёл в блиндаж.
— Батюшки-светы, — прошептал Мартынов, забирая у растерянного Рыжего деньги и пересчитывая. – Братцы! Двадцать пять рублей.
Ассигнации пошли по рукам. Солдаты бережно, будто живое существо рассматривали и передавали друг другу невиданные прежде бумаги. Подержал их в свою очередь и Сенька.
— Аж, в жар кидает, — признался он, отдавая деньги Рыжему.
Тот, неотрывно глядя на дверь, за которой скрылся поручик, принял ассигнации и, словно зачарованный направился к блиндажу.
— Теперь, — перекрестил спину Рыжего Тимофеев, — дай ему Бог пару дней против Льва Николаевича простоять.
— Ох, отцы мои, — откликнулся стоящий рядом с ним Мартынов, — тут, как бы всё вспять не повернулось. Уж больно паренёк-то шустёр.
Рыжий, тем временем, спустился по ступенькам, поправил фуражку, и, пригнувшись, нырнул в дверь.
Весь остаток дня и вечер батарейцы, шумя и споря, простояли вблизи блиндажа, ожидая вестей. Но ординарец, выходивший несколько раз ставить самовар, лишь разводил руками.
— Играют по маленькой, — отвечал он. – Лев Николаевич сказал, что, мол, ужинать вместе будут.
— Всё играют, — сообщил ординарец на следующий день. – Кто в выигрыше, не понять.
Третий день прошёл так же спокойно, а на четвёртый наблюдатель заметил на вражеских позициях французов. Осторожно, стараясь подолгу не находиться на открытом месте, они принялись восстанавливать укрепления.
— Делать нечего, — глядя в подзорную трубу на противника, расчищающего траншеи, решил юнкер. – Пойду, поручику доложу.
Однако Лев Николаевич отнёсся к известию безразлично.
— На то она и война, — задумчиво ответил он, перетасовывая колоду.
В эту же ночь игра пошла веселее. Наутро часовой рассказал, что за полночь из блиндажа, как угорелый, выскочил Рыжий, вылил на голову ковш воды и, молча, пустился в пляс. Затем привёл себя в порядок и опять юркнул внутрь.
На пятый день французы, закончив сколачивать платформы, принялись устанавливать на них орудия. Какой-то офицер, гордясь своей удалью, выехал из-за флешей и погнал коня прямо к бастиону. Затем, гарцуя, принялся выкрикивать что-то обидное в сторону батарейцев. Мартынов хотел было пальнуть в басурманина, но не решился и лишь зло сплюнул.
— На вурдалаков оба похожи стали, — сетовал ординарец, забежавший занять табачку в землянку. – В лицах ни кровинки, щетиной поросли и лишь глаза горят. Жуткое дело, братцы!
Утром саженях в пяти позади батареи упало первое ядро.
— Пристреливаются, — зло заметил Тимофеев, выглядывая из амбразуры.
— Гляди, — толкнул его в бок Сенька. – Поручик вышел!
Тимофеев оглянулся. Лев Николаевич, непривычно бледный в несвежей рубахе, стоял на пороге блиндажа. Перед ним вытянулся в струнку денщик.
— Побежишь сейчас к полковнику, — донеслись до солдат слова поручика. – Передашь ему эту записку. Полковник даст денег. Так сразу лети назад, нигде не задерживайся.
— Будет исполнено, ваше благородие, — ответил ординарец и жалостливо улыбаясь, добавил. – Поспать бы Вам, Лев Николаевич.
— Бегом, тебе сказано!
К санитарам подошёл Мартынов, неся в руках котелок с кипятком.
— Плохи дела у графа. Дерёт, поди, его Рыжий, — прошептал он и, сунув в руку Сеньке котелок, подскочил к поручику. – Дозвольте обратиться, ваше благородие!
— Чего тебе?
— Осмелюсь доложить, пристреливается француз. Как бы беды не случилось.
— Не случится, — отмахнулся Лев Николаевич.
Он спустился по ступеням в блиндаж и скрылся, хлопнув дверью.
— Ну? Чего сказал? – потряс за рукав Мартынова Тимофеев.
— Ничего, — пожал плечами тот. – Опять играть ушёл…
Ночью Сенька внезапно проснулся. Полежал, поворочался, но сон не возвращался. В воздухе витала какая-то тревога, мешающая уснуть. Он, позёвывая, встал, прислушался к завыванию ветра за дверью и, набросив шинель, вышел из землянки. Поднял голову к чужим, низко висящим звёздам, и услышал шёпот. Чей-то голос выговаривал незнакомые слова, то медленно, то переходя на скороговорку.
— Французы, — мелькнуло в голове у Сеньки.
Осторожно ступая босыми ногами, он бесшумно двинулся к брустверу, готовый в любую минуту броситься с криком наутёк. Сделав несколько шагов, Сенька заметил скрючившуюся фигуру, привалившуюся спиной к камням.
— Эй, — шёпотом окликнул его Сенька.
— На первом абцуге, — забормотал человек. – Плие.
Сенька весь подался вперёд и узнал Рыжего.
— Ты чего здесь?
— Две тыщи, — поднял тот безумные глаза. – Две тыщи!
— Проиграл, что ли? – догадался Сенька.
— Две тыщи, две тыщи, две тыщи, — забормотал Рыжий, тряся головой.
Сенька бросился в землянку и, наступая на ноги и руки спящих, принялся искать Тимофеева. Перебудив, в результате, полбатареи он растолкал санитара и вытащил его на воздух. Рыжий по-прежнему сидел в той же позе, бормоча и раскачиваясь.
— Эх ма, — удивился Тимофеев. – Спятил паренёк-то. Проигрался и спятил.
Стали подходить сонные артиллеристы. Укрыли игрока шинелью, поставили на ноги, попытались влить в рот водки.
— Уложим его, — решил Тимофеев. – А с утра в госпиталь сведём. Скажем, мол, бомбой контузило. Глядишь, спишут вчистую.
Утром батарея была разбужена пением трубы. Выбежавший вместе со всеми из землянки Сенька с трудом продрал глаза и обмер. В белоснежной рубахе, поставив правую ногу в сияющем кавалерийском сапоге на бруствер, стоял граф Лев Николаевич Толстой. Свежевыбритый, с развевающимися по ветру волосами он грозно и насмешливо смотрел на сонных, полуодетых солдат.
— Что, ребята, — загремел его голос. – Послужим Отечеству? Ударим по супостату?
— Ура! – нестройно крикнули батарейцы.
— К орудиям! – скомандовал поручик.
— Две тыщи, – глухо донеслось из землянки…

Выстрел.
На рассвете Лев Николаевич разрешил юнкеру Краузе, всю ночь штудировавшему «Руководство по артиллерийской стрельбе» Безака, навести орудие на цель и сделать свой первый в жизни выстрел. Тот, красный от усердия, поминутно заглядывая в листок с расчётами, самолично установил рукоять гандшпуга. Затем, приняв у фейерверкера фитиль и, бормоча молитвы, поднёс его к запальному отверстию. Пушка рявкнула, и чёрный мячик ядра понёсся к французским позициям.
— Перелёт шагов на пятьдесят, — глядя в подзорную трубу, недовольно сказал граф. – Ах, Краузе, Краузе, как вам не стыдно? Садитесь за «Руководство» и извольте ещё раз перечесть.
Юнкер, покрасневший до корней волос, открыл, было, рот, собираясь пробормотать извинения, как, вдруг, за укреплениями противника грохотнуло, и вверх в клубах пыли, взметнулся столб огня. Взрыв оказался такой силы, что даже стоящие на бастионе почувствовали, как содрогнулась земля под ногами.
— Матерь Божья, — ахнул чистивший картошку Тимофеев. – Никак наш юнкер пороховой склад подорвал.
Лев Николаевич удивлённо хмыкнул и подошёл к перепуганному Краузе.
— Выстрел, повторюсь, скверный, — весело глядя на юнкера, сказал он. – Однако уверен, что Святой Анны или Георгия он стоит.
— Честное благородное слово, — залепетал тот. – Совершеннейшая случайность…
— В судьбе не бывает случайностей, — поднял палец поручик и, смеясь, закончил. – А уж на моей батарее, подавно.
Тем временем, разбуженные грохотом артиллеристы, высыпали на позиции и восторженно разглядывали мечущегося в клубах дыма противника. Мартынов, не раз, уверявший всех, что «понимает по-хранцузски», приплясывал на бруствере и выкрикивал в сторону врагов какую-то оскорбительную абракадабру.
— Вот, как поступим, — решил Лев Николаевич. – Вы, голубчик, нежданно-негаданно, изволили подарить нам несколько дней отдыха. Я же в ответ, предоставляю вам увольнение в город. Если поспешите, то успеете к завтраку. Советую посетить трактирчик на Морской, что рядом с бульваром. Попросите подать телятины в горшочке и портер.
Граф потёр переносицу, припоминая, что же хотел сказать ещё.
— И, самое главное! – вспомнил он. — Рассказывая товарищам о сегодняшнем деле, не стесняйтесь капельку приврать.
— Слушаюсь, — по-мальчишески звонко выкрикнул Краузе.
— Ребята, — обернулся поручик к солдатам, — «ура» юнкеру.
-Ура! Ура! Ура! – охотно пролаяли батарейцы.
-Ура! – эхом откликнулись им с соседних бастионов.

Моряки.
Как только начало смеркаться, и на тёмно-фиолетовом небе стали проступать звёзды, со стороны противника кто-то протяжно свистнул. Тотчас зашуршала сухая трава, и через бруствер перевалились двое пластунов. Тяжело дыша, они присели на корточки, прислонясь спинами к фашине, а старший из них, одетый в видавшую виды линялую череску, тотчас принялся набивать трубку. Батарейцы, вечеряющие у костра, умолкли, настороженно разглядывая гостей. Сенька, как и все, относящийся к казакам с неприязнью, вспомнил, как месяц назад они с Тимофеевым наткнулись на раненого в живот пластуна. Тот стонал на дне траншеи, и, казалось, уже отходил. Положив его на носилки, санитары поспешили к госпиталю, но, не успев сделать и десятка шагов, повстречали пятерых казаков. Те, с бранью, отобрав у них носилки, понесли раненого в свой лагерь, а Сеньке ещё отвесили тумака.
— Одни они Отечеству и служат, — бранился тогда Тимофеев. – Мы же супротив них, вишь, не солдаты вовсе, а так, мужичьё с дубьём. Больно много им, сукиным сынам, воли дадено…
— Пить дайте, — не то приказал, не то попросил младший из казаков.
Сенька, видя, что никто из артиллеристов даже не шелохнулся, встал и, зачерпнув из ведра воды, принёс разведчикам. Старший, отложив трубку, двумя руками принял ковшик и, напившись, благодарно покивал Сеньке. Второй же, сделав несколько глотков, выплеснул остатки на землю и, молча, протянул ковш обратно.
— Ты, вот что, паренёк, — вновь принимаясь за свою трубку, сказал старший. – Приведи-ка поручика.
— Что доложить-то? – не понял Сенька.
Вместо ответа казак отвернулся, и устало прикрыл глаза. Сенька с минуту растерянно потоптался возле гостей и неуверенно двинулся к блиндажу.
— Пластуны из разведки прибыли, — шепнул он, выглянувшему на стук в дверь, ординарцу. – Льва Николаевича просят.
К удивлению Сеньки, вместо того, что бы потребовать разведчиков к себе, поручик тотчас вышел из блиндажа. Казаки, увидев его, встали и, скинув шапки, вытянулись во фрунт.
— Ишь ты, — вполголоса отметил Мартынов, помешивая палкой угли костра, — смыслят казачки в субординации-то.
— Да, уж, Лев Николаевич шутить не любит, — откликнулся кто-то из солдат. – Так в душу даст, неделю не откашляешься.
Все одобрительно засмеялись.
Сенька, снедаемый любопытством, бочком, делая вид, будто что-то ищет на земле, придвинулся к пластунам.
— …Богом клянусь, своими глазами видели, — вполголоса говорил старший из них. – Вся сила здесь собралась. Одних турок, видимо невидимо. Костры не палят, хоронятся.
— Думаешь, ночью пойдут?
— Или ночью, или на рассвете. Надобно б тебе, вашьбродь, тотчас за сикурсом посылать.
Поручик шагнул к брустверу, всмотрелся в лиловую тьму, отделявшую его от противника.
— Нет, ночью остерегутся, — прошептал он. И, повернувшись, к казакам, — Спасибо, братцы, за верную службу. Теперь же, ступайте в штаб с докладом. Мы ж, к встрече готовиться начнём.
Пластуны степенно поклонились и, надев шапки, ушли.
— Краузе, — вполголоса позвал граф.
Юнкер, давно уже переминающийся с ноги на ногу у ближайшего орудия, подбежал и встал, преданно глядя на Льва Николаевича.
— Вот что, дорогой мой, — приобнял его за плечи граф. — Берите мою «Полтину» и скачите к полковнику. Пусть пришлёт сюда всех, кто на ногах стоять может. Скажите, что нас на рассвете атакуют.
— Неужто, на приступ пойдут, Лев Николаевич?
— Поспешайте, – посерьёзнел поручик. – Помните, Краузе, от вашей расторопности жизни наши зависят.
Юнкер отдал честь, будто досадливо взмахнул рукой, и побежал к траншее. Солдаты, давно смекнувшие, что там, у противника, затевается что-то недоброе, молча, глядели на графа.
— Приуныли, соколики? – насмешливо обратился к ним поручик.
— Никак нет, ваше благородие, — нестройно ответили батарейцы, вставая от костра.
— Утром француз пойдёт на штурм бастиона. Приказываю обер-фейерверкерам от каждого расчета выставить дозорных. Остальным спать. Подъём за час до рассвета.
Артиллеристы, прихватив шинели, и переговариваясь между собой вполголоса, потянулись к землянке. Пошёл с ними и Сенька, однако, на пороге передумал и вернулся к догорающему костру, у которого остался сидеть Мартынов с несколькими солдатами.
— Отчего спать не идёшь? – подмигнул тот. – Боязно, поди?
— Чего ж бояться? – Сенька постарался, что бы его голос звучал как можно беззаботнее. — Не впервой, небось.
— Знамо дело, ты у нас парень боевой, — иронично покивал Мартынов и принялся досказывать окружающим какую-то бесконечную историю, о венгерской компании, в которой генерал-фельдмаршал Паскевич чуть было не присвоил ему офицерское звание. Сенька сначала прислушивался, пытаясь ухватить нить рассказа, но вскоре усталость взяла своё и он задремал.
Проснулся Сенька от шума шагов. Вскинул голову и увидел солдат в белых штанах и чёрных суконных куртках, молча лезущих на батарею из траншеи.
— Караул! – завопил Сенька, порываясь встать, как тут же чья-то огромная лапища зажала ему рот.
— Молчи, дурак, — яростно зашипел ему в ухо голос Тимофеева. – Это ж свои. Краузе моряков на подмогу привёл.
Сенька, так и сидя с зажатым ртом, завертел головой. Моряки, выйдя на позицию тотчас строились повзводно и, примкнув штыки к ружьям, уходили занимать места у бруствера. В ночной мгле, освещаемые отблесками углей затухающего костра, они все, как один, казались Сеньке сказочными богатырями.
— … и, вот, не соврать, прошлой весной, — донёсся до него голос неугомонного Мартынова, — француз нас так потрепал, что из всей батареи один расчёт на ногах остался.
Сенька фыркнул и Тимофеев убрал руку.
— И, верите, нет, — продолжал Мартынов, — так же, как сейчас, шлёт нам полковник морячков в помощь. Ребята все справные, здоровые, кровь с молоком. Лев Николаевич духом приободрился, ставит их к орудиям. Командует, мол, огонь. Те палят!
Мартынов выдержал паузу, обводя слушателей глазами.
— Мимо. Недолёт шагов в сто. Ещё залп. Влево бомбы морячки кладут. Поручик на дыбы. «Что творите, подлецы!» кричит. А их главный офицер отвечает. Так, мол, и так, не привыкли они на суше стрелять. Их бы в море, да ветер с волнами, тогда б дело пошло.
— А, что ж? – отозвался один из солдат. – Тут без привычки никак.
— Вот, — поднял вверх палец Мартынов. – Дело говоришь. Тогда, Лев Николаевич хватает два ведра воды и окатывает ближайший расчёт с ног до головы. Глядим, морячки вмиг до нитки промокли, по рожам капли текут, но стоят, улыбаются. «Огонь!» кричит поручик. Те наводят орудие и бомбой точнёхонько французскую пушку разносят. «Ребята, тащи воду!», командует нам Лев Николаевич. И мы, кто с ведром, кто с ковшиком, давай их обливать…
Мимо них пробежал, придерживая на голове фуражку Краузе. Распахнул дверь землянки и с той затаённой радостью, с которой бодрствующий человек будет спящих, выкрикнул, — Подъём! На позиции!
Мартынов, оборвав рассказ на полуслове, поскучнел лицом и, кряхтя, встал на ноги. Стали подниматься от костра и остальные. Гремя подкованными сапогами, потянулись к орудиям сонные, вздрагивающие от предрассветной прохлады батарейцы.
— Ну, ребята, — сказал Мартынов, отряхивая шинель, — кажись, скоро воевать начинаем.
— Ты гляди, — буркнул кто-то из проходивших солдат, — воевало не потеряй.
— От, народ, — озлился Мартынов. – Разве ж можно такое перед делом говорить. Тьфу, холера астраханская.
Из блиндажа, разговаривая с мичманом, одетым в чёрный мундир, вышел поручик. Тотчас к запаху сухой травы, дёгтя и горелого дерева добавился аромат кофе и одеколона.
— Догадываюсь, что стрелки из ваших молодцов неважные, — Лев Николаевич остановился, разглядывая моряков, дремлющих у бруствера.
— Всё, что будет надобно, — нахмурился мичман, — исполнят.
Лев Николаевич вынул из кармана наброшенной на плечи шинели портсигар. С наслаждением закурил турецкую папиросу.
— Главное, что б ни дрогнули, а на остальное воля Господня, — пробормотал он и громким шёпотом позвал. — Обер-фейерверкеры, ко мне.
Тем временем тьма, сгустившаяся перед рассветом, начала понемногу рассеиваться, и Сенька, сгорбившийся у амбразуры, уже смог различить обугленную тисовую рощицу, находящуюся в сотне шагов от бастиона. Иногда казалось, что он видит движущиеся меж стволов фигуры. Тогда Сенька толкал в бок, сидящего рядом Тимофеева. Тот зевал, откладывал суконку, которой полировал бляху ремня и лениво выглядывал из-за бруствера. Затем, ни слова не говоря, возвращался к своему занятию.
— Мне что подумалось-то, — сзади, держа в руках банник, стоял Мартынов. – Допустим, вас с Тимофеевым сегодня француз поубивает.
— Ты сдурел, что ли? – озлился Тимофеев, но Мартынов не дал ему договорить.
— Ну, ладно, пусть, кого других, – он на мгновение задумался. — Нет, всё же лучше, что б вас. Тогда, скажем, Сенька, как парень молодой и добрый, прямиком на небеса летит. А, ты, Тимофеев, грешная душа, в ад проваливаешься.
Тимофеев, сидя, попробовал достать Мартынова ногой, но тот увернулся.
— Да, послушай же, — горячо зашептал он. – Не то собьюсь. Так вот, сидит Сеня на небесах, благоденствует, а ты, Тимофеев, на сковороде жаришься и орёшь благим матом.
Сенька прыснул, но, взглянув на напарника, прикусил язык.
— Я к чему веду-то? – продолжал Мартынов. – Каково Сеньке в раю будет, зная, что его товарищ муки вечные принимает?
— Вот же не уймётся никак! — Тимофеев зашарил по земле в поисках камня и Мартынов, давясь от смеха, бросился наутёк.
— Не серчай, он же шутейно,- повернулся Сенька к товарищу и только тут обратил внимание на повисшую над батареей тишину. Артиллеристы и моряки замерли, глядя в сторону противника. Там, за выжженной и изрытой бомбами лощиной, строились французские войска. Солдаты в тёмно-синих мундирах и красных штанах выбегали из-за фашин и становились в колонны. Издалека они казались маленькими и совсем не страшными. Сенька и раньше любил наблюдать за вражескими артиллеристами, суетящимися у своих орудий. Они отбегали от пушки, которая тотчас выплёвывала облачко белого дыма, затем слышался приглушённый грохот и тотчас, с пугающим свистом, на бастион влетало ядро. Иногда бомба, пущенная батарейцами в ответ, взрывалась на французской позиции. Тогда появлялись санитары, и уносили раненых или мёртвых. Однако никогда прежде эти крохотные фигурки врагов не выходили из-за укрытий. И никогда их не было так много.
— Почему мы не стреляем? – прошептал Сенька.
И, словно в ответ, орудия батареи рявкнули, так, что у него словно что-то лопнуло в голове, наполнив её звоном. А у вражеских позиций то тут, то там поднялись белые облачка разрывов, расшвыривая сине-красных человечков.
Французы, ожидавшие застать русских врасплох, замешкались, позволив бастиону дать второй залп, и только после этого открыли огонь. За ночь они подвезли ещё орудий, так что бомбы рвались на позициях одна за другой.
Тимофеев, сбросив всё с обеденного стола в землянке, накладывал жгуты и бинтовал раненых. Сенька, в перепачканной гарью и кровью гимнастёрке, отволакивал к нему на шинели увечных.
— Стоят наши? – крикнул, перекрывая шум пальбы, Тимофеев, взгромождая очередное бесчувственное тело на стол.
Сенька, тяжело дыша, пожал плечами. Таких потерь, на его памяти ещё не было. Он, шатаясь от усталости, вышел из землянки и привалился спиной к двери. В пороховом дыму, застлавшем батарею, дальше трёх шагов уже ничего не было видно. Иногда, сопровождаемое грохотом, сверкало пламя выстрела. Рядом, распространяя зловоние, горела куча какого-то тряпья.
— Картечью, пли! – донёсся издалека голос графа.
Сенька сделал несколько шагов вперёд, но в этот миг справа вспыхнуло и раскалённая стена воздуха отшвырнула его к брустверу.
Цепляясь пальцами за камни, он поднялся и увидел в десяти саженях французского гренадёра поднимающегося по насыпи. Возникший внезапно среди пороховой гари, пыли и крови, он показался Сеньке заморским сказочным королём. Красные панталоны, доброго сукна. Шитый красным же тёмно-фиолетовый китель с горящими золотом пуговицами. Высокое кепи с громадной кокардой и чёрным лаковым козырьком. Густые усы лихо закручивались над пунцовыми, чуть припухшими губами, а умные карие глаза смотрели с весёлым недоумением. Француз слегка улыбнулся и, опустившись на одно колено, прицелился прямо в лоб Сеньки. Тот, беспомощно развёл руками, словно показывая, что не вооружён, что у него кружится голова, что ему страшно и что такой взрослый красивый мужчина не должен его убивать. Но, тут над Сенькиным ухом грянул выстрел и гренадёр, скривив рот и как-то сразу поглупев лицом, стал валиться набок. Из-под козырька фуражки хлынула кровь, заливая глаза и капая с обвисших усов.
— Экий франт к нам пожаловал, — услышал Сенька весёлый голос графа.
Лев Николаевич, отбросил разряженный пистолет и, как равному, подмигнул Сеньке. Затем, рванул ворот кружевной рубахи. Первые лучи севастопольского солнца словно оживили татуировку имперского орла на могучей груди.
— Ребятушки! — взревел граф, перекрывая своим голосом орудийную пальбу. – За мной! Не посрамим! Ура!
И, вырвав из ножен, кавалерийский палаш, легко перемахнул через бруствер.
— Ура! – подхватили его призыв сотни голосов. И из порохового дыма вниз по насыпи бросились матросы со штыками наперевес.
— Ура! – закричал Сенька и побежал вслед за ними.

Рыцарь.

Сенька, надвинув на глаза фуражку, спал, привалившись к стене трактира. На лице застыло выражение невинного блаженства. Рука, безвольно свисающая вниз, кончиками пальцев касалась опрокинутой кружки. Остатки вина, пролившиеся на доски пола, образовали небольшую лужицу, вдоль которой лениво бродила такая же умиротворённая муха. Длинный стол был заставлен кувшинами и глиняными тарелками со всевозможной закуской. Казалось, что повар расстарался приготовить всё, чем славится черноморская кухня. На блюде в центре стола возвышалась груда жареной ставриды. В глубоких мисках остывал тёмно-оранжевый лагман. Стопка золотистых, истекающих жиром, чебуреков, соседствовала с плошками тушёных кабачков, отварной говядины и варёной фасоли. В медной, закопченной кастрюле плавали в подливе куски курицы.
Напротив спящего Сеньки, в окружении двух загорелых рыбаков, сидел Тимофеев. Закатав рукава мундира, он аккуратно, двумя пальцами, снимал кожицу с копчёных ставридок, мелко солил и раскладывал на тарелке. Судя по осоловевшим глазам, сидели давно, выпили немало и находились в том состоянии, когда предпочтение отдаётся разговорам, а не угощению.
— … полонили наши казачки французский обоз, — не прекращая чистить рыбок, рассказывал Тимофеев. – А в нём, окромя барахлишка, нашли доспехи богатырские. Шлемы, нагрудники, порты, сапоги. И все из железа.
— Лыцарьская одёжа, — со знанием дела кивнул один из рыбаков.
— Амуниция! Что б ни стрела, ни сабля не брала, — поднял палец вверх Тимофеев. – Увидал их наш граф и аж затрясся. «Хочу, — говорит, — французского поручика на честной бой вызвать». И так его проняло, просто беда. Кличет юнкера, вручает узел с железной одёжей, белый флаг и письмо. Мол, отправляйся парламентёром к противнику, скажи, что завтра поутру я поединщика жду. Желаю с ним на копьях биться. А, коли испугается, то позор им во веки веков.
Тимофеев плеснул собеседникам вина, и компания, стукнув кружками, выпила.
— Идёт Лев Николаевич на конюшни и выбирает самую длинную оглоблю, — после вина Тимофеев заговорил бойчее. – А нам пояснят, мол, мы с французом броню оденем, сядем на лошадей и друг на друга поскачем. Кто кого оглоблей сильнее огреет, тот и выиграл.
— Барам лишь б тешиться, — потянулся рыбак за кувшином, но Тимофеев накрыл свою кружку ладонью.
— Слушай дальше. Наутро всей батареей обряжаем графа в железные порты с рубахой. Глядим. Отцы мои! Он сам на лошадь влезть не может, доспех к земле клонит. Поднимаем Льва Николаевича на руки и всем миром в седло сажаем. Лошадка крякнула, но выдержала. Взял граф в одну руку оглоблю, в другую поводья, заслонку на шлеме опустил и вперёд поскакал.
— Этим барам… — начал было рыбак, но Тимофеев оборвал его, стукнув кулаком по столу.
— Дай досказать! Только Лев Николаевич посерёдке, меж нами и французами оказался, как те из ружей ба-бах! Батюшки-светы! Лежит наш граф на земле, не шевелится.
— От, народ! – хмыкнул рыбак.
Второй собеседник тихонечко заскулил, утирая пьяные слёзы.
Тимофеев поднялся с лавки, молча разлил всем вина. Шумно выпил и, словно обессилев, рухнул на место.
— Надо же такому случиться, — продолжил он, – что б в этот самый день занёс нечистый к французам на батарею ихнего енерала. Ходит по позиции, к гренадерам пристаёт. «Бонжур», да «мерси», как службу несёте? И тут, как назло Лев Николаевич с оглоблей наперевес выезжает. Енерал в крик! Кричит «огонь». Те сдуру и давай палить.
— Ох, беда-то, ох беда, — вновь запричитал второй рыбак.
— Тогда, вот он,- Тимофеев широко размахнувшись указал пальцем на спящего Сеньку, — хватает носилки и очертя голову бежит к графу. Я за ним! Пули свищут. Смерть, братцы мои, витает!
Тимофеев рванул ворот мундира, застонал.
— Добираемся, сам не помню как, до Льва Николаевича. Глядим, жив! Уберёг родимого доспех. Встать-то граф из-за его тяжести не может. Перекатываем Льва Николаевича на носилки и бегом назад. А он аж кипит от гнева. «Поставьте на ноги, — кричит. – Я их, лиходеев, казнить сей же час стану!».
— Богатырь, — уважительно просипел, переставший плакать рыбак.
— В общем, принесли графа на батарею. И, верите-нет, в такое буйство впал человек, что впору связывать. Целым расчётом еле удержали.
Тимофеев устало рассмеялся, припоминая.
— Ночью же на бастион французский поручик тайком пожаловал. Про енерала рассказал. «Казните, — говорит, — меня. Срама такого не переживу».
— Вот баре-то, — засопел первый рыбак.
— А, вот тебе и баре, — передразнил Тимофеев. – Простил его граф. Сказал, мол, вины за ним не видит и сердца не держит. А нам с Сенькой десять рублёв серебром отсыпал. Велел, пока не пропьём, на батарею не заявляться.
— Третий день гуляем, — подал голос проснувшийся Сенька. – Помогайте, ребятушки.

Рассказ
— Здравия желаю, вашбродие! – выкрикнул Мартынов, переступив порог блиндажа и замер, ожидая распоряжений.
Лев Николаевич, лежащий на походной кровати, от неожиданности вздрогнул и сел, опустив на земляной пол ноги в толстых вязаных носках.
— Э-э-э, — протянул он, вставая и подходя к столу, заваленному бумагами и огарками свечей, — твоя фамилия Мартынов, верно?
— Так точно, вашбродие, — бодро отчеканил тот.
— Садись, Мартынов, — поручик кивнул на стоящий у стола венский, изрядно обшарпанный стул.
Солдат чинно присел на краешек, поёрзал и, в конце концов, устроился, положив ладони на колени и неестественно выпрямив спину.
— Давно на бастионе?
— Второй год пошёл, — ответил Мартынов, привставая.
— Сиди, — махнул рукой Лев Николаевич. – На батарее говорят, ты рассказчик знатный.
Мартынов замер, видимо прикидывая, каким боком выйдет ему это умение.
— Я к чему веду, — поручик замялся, взял со стола несколько исписанных листов бумаги, поднёс к свету. – Хочу тебе почитать кое-что. Послушаешь, потом скажешь, что думаешь. Понимаешь меня?
Мартынов, явно ничего не поняв, усердно покивал и продолжал сидеть, выпрямившись и истово глядя на офицера.
— Итак, — граф с листом бумаги в одной руке и со свечой в другой, зашагал по блиндажу. – Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; тёмно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждёт первого луча, что бы заиграть весёлым блеском; с бухты несёт холодом и туманом…
Лев Николаевич начал читать без выражения, даже несколько сердито, поминутно поглядывая на сидящего неподвижно Мартынова. Временами, обнаружив ошибку или огрех, морщился и, подойдя к столу, делал на полях пометку. Однако чем дольше он читал, тем больше увлекался и даже, казалось, забыл о своём молчаливом слушателе. Дойдя до прямой речи, поручик несколько раз менял интонацию, говоря то басом, то тонким голосом.
Прервало его какое то странное кудахтанье. Подняв глаза от листа, он увидел, что Мартынов спит, уронив голову и бормоча во сне. Лев Николаевич сделал к нему шаг, намереваясь встряхнуть, но передумал. Затем сгрёб со стола исписанные страницы, смял и, так, с бумажным комом в руках, вышел из блиндажа. Занимался рассвет. Чутко дремлющий у костра часовой, услышав шаги, встрепенулся и, моргая, вскочил. Граф подошёл к огню и бросил в него смятые листы. Вернулся к себе и легонько стукнул по голове спящего Мартынова.
— Вашбродь, — вскинулся тот.
— Пошёл вон, — зевнул Лев Николаевич и растянулся на кровати.

Купание.
На время перемирия, запрошенного французами, Лев Николаевич увёл батарейцев купаться в море. Радуясь внезапной передышке, артиллеристы стирали исподнее, плескались на мелководье, пили вино и ловили крабов. Сам же граф, ловко карабкаясь на прибрежные скалы, прыгал оттуда в воду. «Ласточкой», «солдатиком», «бомбочкой».
— Un vrai comte russe, — восхищались им издалека французы. – Leo Tolstoy.

Дожди.
В ноябре зарядили дожди. Батарейцы, спасаясь от сырости, прятались в землянках. Вода пропитала собой буквально всё, заполнив раскисшие траншеи и воронки, оставленные взрывами бомб. Грязные, ледяные ручейки сбегали вниз с бастиона, сливаясь в небольшие озерца.
Лев Николаевич, в кавалерийских лосинах и просторной льняной рубахе лежал в блиндаже на кровати с томиком Корнеля. Рядом, за столом, заставленном грязными тарелками, скучал гость — пехотный капитан Тушин. Проиграв своё жалованье ещё за завтраком, он, маясь от скуки, раскладывал бесконечный пасьянс. Временами капитан деланно тяжело вздыхал и поглядывал в сторону графа.
— Лёвушка, — страдающе спросил он. – Ну, что ты за чепуху там читаешь?
— В долг не играю, — не отрываясь от книги, ответил Лев Николаевич.
— А кто говорит об игре? – поднял брови Тушин. – Я, просто, полюбопытствовал.
— «Le Cid», авторства господина Корнеля, — зевнул граф. – Мои ребята у французов добыли.
— Ну, брат, — смущённо хохотнул капитан, — разве ж это трофей? Вот наши пластуны давеча приволокли шкатулку с непристойными карточками. Удивительнейшей, доложу тебе скабрезности.
— И что же ты?
— Как что? – немедленно возмутился Тушин. – Тотчас в клочки изорвал.
— Хорошо, — сел на кровати Лев Николаевич. – Играем по гривеннику за картинку.
— Вот и славно, — оживился капитан, смешивая карты. – Ох, Лёвушка, чувствую, обдеру тебя сегодня, как липку.

Револьвер.
— Лёвушка, — гудел Тушин, — ты только посмотри, какой револьвер! Настоящий британский «адамс». Шесть пулек в барабане. Купи, а?
— Вот пристал, — Лев Николаевич раскладывал около печки отсыревшие папиросы. – Хочешь, в долг дам?
— Лёвушка, ну, зачем мне лишние долги?- не отставал капитан. – Ты же знаешь, что жалованье задерживают и подъёмные третий месяц выплатить не могут. А сегодня у нас чудесная компания собирается. Играть начнут. А мне, что прикажешь делать? Купи револьвер, как брата прошу. За него один офицер из штаба пятнадцать рублей давал, тебе же за десять отдаю.
Лев Николаевич нехотя взял пистолет, поднёс к пламени свечи, разглядывая.
— Тушин! Да он ржавый.
— Где? – засуетился капитан. – Где ржавый? Это так, пятнышко. Клянусь, тебе, новёхонький. Из него и стреляли-то, наверное, пару раз.
Стукнула дверь и в блиндаж вошёл Краузе в сопровождении незнакомого мичмана.
— Пополнение прибыло, господин поручик, — доложил юнкер тем несколько небрежным тоном, что появляется у фронтовиков. – Два орудийных расчёта матросов.
— Мичман Новиков, — представился вошедший.
— Поручик Толстой, — кивнул граф. – Располагайтесь и не обессудьте за беспорядок.
— С мичманом, — Краузе присел у печки, грея руки, — прелюбопытнийший матросик прибыл. Внешностью, ни дать, ни взять, французский зуав.
— Помилуйте, — насупился тот. – Отчего же зуав? Настоящий российский матрос, хотя и арапского происхождения. Православный. Крест носит, государю императору на верность присягал.
— Любопытно, — отложил, наконец, свой револьвер Тушин. – А каким, позвольте спросить, образом арап в российский флот попал?
— Извольте, расскажу, — присел мичман к столу, и поведал офицерам историю о спасённом пятнадцать лет назад негритёнке. О том, как его крестили и оставили на корабле юнгой, а по совершеннолетию определили в канониры.
— Чудны дела твои, — вздохнул Тушин. – И как зовут сего славного воина?
— Спасён он был на святого угодника Максима, — ответил мичман. – В честь его и назван. А фамилию получил по корабельной специальности. Пушкин.
— Чудны дела твои, — повторил капитан. – Кстати, мичман, вам револьвер не надобен?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

*