Память людская, не будучи подкреплена опорами, скоротечна и существует, дай Бог, сотню лет. Кто из нас помнил бы сейчас имя славного инока Александра Пересвета, не увековечь его поединок художник М. И. Авилов? Стёрлась бы из памяти фамилия миллионщика Елисеева, без здания на Тверской. Великому человеку, дабы деяния оного сохранились, необходим творец, способный создать некую материальную веху, которая не один век будет торчать из болота народной памяти, указывая путь настоящему патриоту и не давая оступиться
Увы, для волжских плотогонов не нашлось ни подходящего художника, ни писателя, ни скульптора и потому имена, когда-то гремевшие по всей Волге, забыты, а дела так и остались не вписанными в историю Руси. Должен, к своему стыду признаться, что даже я, пытливый историк и мученик архивов, впервые услышал фамилию «Картузов» всего несколько лет назад, да и то случайно. В то время я как раз заканчивал работу над монографией о лесном разбойнике Крыке, промышлявшего на берегах реки Дубны, и исследовательский азарт занёс меня в краеведческий музей города Кимры. Там, в одном из залов, внимание привлекли гигантские, видимо рыбацкие сапоги, стачанные местными мастерами в конце XIX века.
— Кимрским самоходам ни вода, ни время не страшны, — неслышно подошла пожилая смотрительница. – Сам Прохор Картузов у наших умельцев сапоги заказывал, других не признавал.
И столько неподдельной гордости было в этом «сам Прохор Картузов», что я постеснялся признаться, что имя это слышу впервые. Покивал головой, мол, а у кого же ещё ему было заказывать и, перейдя в следующий зал, пометил в записной книжке «Прох. Картузов». Записал и, как часто бывает, забыл. Однако не прошло и нескольких месяцев, как на Преображенском рынке услышал от продавца, развязывавшего верёвку на мешке с редькой, — Накрутят, суки, картузовских узлов!
Заглянув в Moleskine, я окликнул торговца, — Простите, папаша, «картузовский узел», это который Прохора Картузова?
— Чей же ещё? – буркнул тот.
Купить пива было минутным делом.
Так, июльским вечером, под «Staropramen» на Преображенском рынке, мне удалось услышать и записать несколько историй о плотогоне Прохоре Картузове и его друзьях.
Пролог.
Родители Прохора жили в одной из деревушек, коих так много в верховьях Волги. Всю зиму лесорубы подвозили на санях брёвна к берегу замёрзшей реки, а с началом ледохода и до поздней осени обитатели деревни увязывали стволы деревьев в плоты, которые затем сплавляли до славного города Рассушина. Вдоль всего пути количество плотов множилось и к середине лета на рассушинских берегах скапливалось огромное количество леса. Отсюда часть брёвен увозилась на местные лесопилки, другая плыла до самого Нижнего, а оттуда в далёкий город Астрахань. Плотогоны же, продав лес, возвращались домой, что бы успеть ещё несколько раз сплавиться вниз по реке.
Коварна и стремительна Волга в своих верховьях. Подводные скалы, словно ножи разрезают верёвки, крепящие плоты, а водовороты и омуты, полные изголодавшихся щук, сгубили не одну буйную головушку. Чуть зазеваешься, оступишься на скользком бревне и поминай, как звали. Хорошо, если выбросит хладное тело на прибрежные камни и товарищи смогут похоронить по-христиански. Чаще же всего, найдёт страдалец последнее пристанище в желудках зловещих налимов или зубастых щук, а чёрные раки растащат по донным ямам белые косточки. Правят молодцы шестами, стоя по колено в ледяной воде, высматривают в облаках водяной пыли смертельные перекаты и водопады. Проносятся мимо негостеприимные берега с чернеющими могильными крестами, холодно посверкивают из сумрака волчьи глаза, скалят жёлтые зубы бобры, выстукивают погребальные песни красноголовые дятлы. Стынет кровь в жилах у плотогона, да делать нечего – молись и на Бога надейся. Раз уж родился в верховьях Волги, не жди другой судьбы. Впрочем, Прохор Картузов на судьбу не роптал и жизни своей вне великой реки не мыслил.
Рождение.
Родился наш герой летней ночью на плоту. Отец, вымотанный тяжёлым переходом через пороги, крепко спал, наполовину погрузившись в воду. Мать же, убоявшись будить супруга, сама приняла у себя роды, перегрызя пуповину. Однако, как только попыталась омыть младенца в волнах, тот принялся вырываться и поднял такой крик, что разбудил не только родителя, но и все окрестные деревни.
Перепуганному отцу со сна привиделось, что на жену напал водяной, он с рёвом вскочил на ноги, и чуть было не хватил новорожденного багром.
— Окстись, упырь! – завопила жена, закрывая собой дитя.
На соседних плотах всполошились, забегали люди, вспыхнули факелы. В прибрежных деревнях, надсаживаясь, залаяли собаки. Где-то бухнул колокол.
— Что там у вас? Что за беда стряслась?
— Сын у меня, — радостно закричал опомнившийся отец.
— Какой сын? Откуда?
— Оттуда! – раздражённо откликнулась мать. – Откуда все вы!
— Эх, язви тя! – захохотали суровые плотогоны. Сорвали с поясов берестяные фляги с водкой, и выпили за новоявленную душу. Приложились ещё раз и пустились в пляс, стуча босыми пятками о брёвна. Забила хвостами волжская рыба, заухали совы, загудели на берегах рожки, запела на дальних лугах гармоника.
Так появился на свет младенец Прохор, имя которого на греческом означает «Запевала».
Детство.
С ранней весны, до самого ледостава родители Прохора гоняли плоты вниз по реке, а воспитанием ребёнка занимался дед, ещё бодрый и озорной старик. Именно он выточил из ствола молодого ясеня игрушечный багор и научил внука им пользоваться. Так, что свои первые неуверенные шаги Прохор сделал, опираясь на багор, а к трём годам так свыкся с инструментом, что не выпускал его и во время сна. Всё, что ни попадалось малышу на пути, будь то: ветки, сушившееся на дворе бельё, зазевавшаяся курица — всё немедленно подцеплялось и сбагривалось в Волгу. Венцом его мастерства стала люлька с соседским младенцем, похищенная через окно и пущенная вниз по реке.
— В нашу, в Картузовскую породу растёт, — смахнул дед рукавом слезу, но багор на время отобрал и приступил к обучению свивания верёвок и вязки узлов.
Верёвка в жизни плотогона столь важна, что значение её невозможно преувеличить. Ею стягивают тяжёлые, непокорные брёвна; вытаскивают тонущего товарища; привязываются к плоту, преодолевая смертельно опасные волжские водопады; хлещут по воде, отгоняя стаи голодных судаков. Утеря верёвки на реке равносильна гибели, и потому каждый волгарь обязан уметь мгновенно смастерить новую, взамен утраченной.
Что бы унять тоску, терзающую его после утраты любимого багра, Прохор столь рьяно взялся постигать искусство свивания, что уже через несколько месяцев мог сплести верёвку из чего угодно. В дело шло лыко, пучки травы, вымоченные в воде розги, всевозможное тряпьё, перья чаек, шкурки водяных крыс и водоросли. Оценив и проверив на прочность очередную верёвку, дед учил внука премудростям вязания узлов.
— Этот кончик сюда просунем, — мелькали его ловкие пальцы, — петельку накинем, второй кончик вот так завернём и затянем.
Внук зачарованно глядел, запоминая. Вскоре он исхитрился сплести из волос спящей сестры с полсотни косичек и так связать их друг с другом, что девочку пришлось обрить наголо.
— Больше я ему не нужен, — смахнул дед рукавом слезу. – Всему, чему мог – обучил.
Он посадил внука на плечи, вынес на крутой берег Волги, перекрестил и швырнул далеко в воду.
— Выплывай, родной, — прокричал старик. – Не потонешь, глядишь, человеком вырастешь!
Прохор, колотя руками и поминутно отплёвываясь, вмиг добрался до суши и, улыбаясь во весь рот, взмолился, — Давай ещё разик, дедушка!..
К семи годам малыш Картузов уже легко переплывал Волгу: по-собачьи, саженками, с подныром, на боку или на лёжа спине. Научился задерживать под водой дыхание столь долго, что не каждый взрослый мог с ним соперничать, а однажды, нырнув в омут, отыскал и прирезал там двухпудового сома. Но, ничто не приносило Прохору большего удовольствия, чем катание на бревне по весенней бурлящей Волге. Переступая босыми ногами по стволу, он вихрем проносился вдоль лесных берегов, с беззаботным смехом уклоняясь от плывущих льдин. Мальчишка был столь ловок, что как-то, нагнав плывущего вниз по реке утопленника, багром забрался к нему в карман и вытянул оттуда кисет с табаком.
— Огонь-парень растёт, — радовался отец.
— Грамоте его бы обучить, — вздыхала мать. – А, то больно резов. Так и до беды недалеко.
— Коли на роду написано, всё само собой устроится, — ухмылялся дед.
Учитель.
Лютой волжской зимой, когда Прохору пошёл десятый год, в деревню забрёл беглый каторжник.
— Замерзаю, люди добрые, — взмолился он, кутаясь в дырявую арестантскую шинель, — не дайте погибнуть.
— Душегуб? – сурово нахмурилась мать
— Боже упаси, — затряс бородой тот. – Студент Императорского Казанского университета. Химик-бомбист.
— Сына нашего азбуке и цифири сможешь обучить?
— Смогу, благодетельница! — заблажил каторжник, валясь на колени. – Ещё как смогу!..
Настрадавшийся студент приступил к обучению Прохора с необычайным рвением, и к весне мальчик достаточно бойко читал и считал «до ста». Летом им было написано первое сочинение, вызубрена таблица умножения и пройдены основы химии.
— Феноменальная у тебя память и острота ума, — трепал Прохора по голове бывший каторжник и, довольно щурясь, обещал, — Осенью примемся за дроби, потом за степени, а там и до квадратных уравнений рукой подать.
Минуло два года. Угловатая фигура учителя раздалась вширь, щёки округлились и пылали здоровым румянцем, аккуратно подстриженная бородка дерзко смотрела вперёд.
— Ты бы, Прошенька, на речку искупаться сходил, — робко предлагал отец.
— Успеется с речкой-то, — шипел наставник. – Вы лучше, папаша, с оказией чернил и бумаги привезите, а то пишем на бересте, словно дикари какие.
Счастливая мать согласно кивала. Дед же, которого бомбист научил изготавливать нитроглицерин для глушения рыбы, боготворил студента и всячески поддерживал.
— Читать-писать умеет, — ворчал отец, — чего ещё? Так, глядишь, вместо плотогона дьячка вырастим.
Прохор, тем временем, постигал науку семимильными шагами, радуя учителя успехами. Всякий раз, узнав что-нибудь новое, он немедленно старался найти этому применение. Выйдя на берег Волги и, взглянув на готовые к отправке плоты, мог скоро сосчитать количество брёвен, затем до гривенника определить стоимость всей партии и перевести в мешки с мукой или отрезы ситца по рассушинским ценам. Обмерил баню и надстроил печную трубу на два кирпича, добившись такого жара, что кровь вскипала в жилах. При помощи свинцовых нашлёпок сбалансировал отцовский багор. Объяснил сестре основы женской гигиены. Единственной неудачей Прохора оказалась попытка отбелить деду зубы при помощи мела и тёртой яичной скорлупы.
— Разорит нас эта наука, — кряхтел отец, втаскивая в дом ящики с купленными учебниками, лабораторной посудой и бутылями чернил.
— Как-нибудь сдюжим, — неуверенно отвечала мать.
— Всё само собой устроится, — беззаботно улыбался дед, обученный студентом очищать самогон перманганатом калия.
Старик, как в воду глядел. Прошла зима, а по весенней распутице в деревню нагрянули жандармы. Безошибочно найдя дом Прохора, они выволокли отчаянно сопротивляющегося учителя и тут же заковали в кандалы.
— Палачи! – вопил тот. – Изуверы!
Мать испуганно крестилась. Прохор с дедом, обнявшись, ревели в три ручья.
— Кто же их, подлецов, надоумил? – вопрошал отец, отводя глаза.
На этом закончились годы обучения отрока Картузова.
Вниз по реке.
Прохор так тяжело переживал разлуку с учителем-каторжником, что отец решил, пусть и раньше срока, приставить его к семейному делу. Хоть слабоват был мальчишка для тяжёлой работы плотогона, да отец убоялся, не выкинул бы сын чего. Не задумал бы пуститься вслед за жандармами, вызволять дорогого наставника.
Проведя на реке весь день, и увязав три плота, отец за ужином объявил, что поутру вся семья сплавляется в Рассушин.
— Я первым пойду, за мной Прохор, а мамка в хвосте, — он выставил на стол три миски и вложил в каждую по картофелине.
Семья притихла, рассматривая необычный макет.
– Если меня волной смоет, то Прошка багром поймает-вытащит, — отец перевернул первую миску и переложил клубень во вторую.
Прохор понимающе кивнул.
— Разобьёт этот плот, значит, к матери переберёмся, — он убрал вторую миску и сложил все картофелины в третью.
— Умно, — похвалил дед. Затем, подумав, вновь расставил посуду на столе. – А, если последний плот первым развалится?
— Не каркай, старый чёрт, — рассердилась мать. – Меня судьба хранит…
Поутру, на скорую руку позавтракали и натёрли друг друга бобровым жиром. Дед выдал каждому по багру и по паре плотогонских сапог с прикрученными медными когтями.
— Берегите Прошку-то, — запричитал он, глядя на лоснящегося от жира внука.
— Упаси Господь от переката бурного, от водяного скользкого, от скалы острой, — прочитал отец молитву и семья, царапая землю когтями, двинулась к реке. Там, словно три неистовых коня, скакали и кружились в ревущей воде плоты. Белая пена, точно снег из-под копыт, летела из-под чёрных брёвен. Казалось, что натянутые струной верёвки сейчас лопнут и плоты ринутся вниз по реке.
— Прыгай! – взревел отец и, разбежавшись с багром наперевес, воткнул его конец в песок, а, затем оттолкнувшись, взмыл над водой. Мгновение и он уже стоял на плоту, опираясь на одно колено. Следом, по-бабьи взвизгнув, прыгнула мать. Прохор, не задумываясь, ловко перемахнул на плот и, счастливо рассмеялся, чувствуя, тяжёлую мощь ходящих под ногами стволов.
— Режь! – опять скомандовал отец и, словно хлестнув скакуна, взмахнул ножом, рассекая удерживающую верёвку.
— Поберегись! – в восторге завопил Прохор, пуская свой плот вслед за отцовским. Позади что-то задорно кричала мать, но ветер глушил её крики, донося до мальчика лишь протяжное «А-а-а-а-а!».
Время исчезло. Плот нещадно швыряло из стороны в сторону. Иногда он взвивался над гребнями волн и, пролетев несколько саженей, тяжело рушился в кипящую пену. Принимался вертеться волчком, будто собираясь раскрутить и вышвырнуть вон Прохора. Погружался в пучину, так, что ледяная вода доходила до колен. Глухо бился в теснинах о скалы; скрежетал, царапая днищем пороги; стонал, переваливаясь с волны на волну. Внезапно, из-за завесы брызг, Прохор увидел отца. Вонзив багор в брёвна, тот стоял весь подавшись вперёд, вглядываясь в водяную мглу.
— Водопад, — донёсся его крик. – Берегись!
На мгновение плот, зависнув в воздухе, замер, затем чуть качнулся, как бы раздумывая, и вдруг стремительно полетел вниз. Прохор с ужасом почувствовал, что падает как бы отдельно, и в этот миг плот рухнул в кипящую реку, а невиданная сила бросила мальчика на скользкие брёвна. Со всех сторон хлынула вода. Не успел он вскочить на ноги, как был сбит волной, поднятой от рухнувшего совсем рядом плота матери.
— Вставай! – смеясь, она ткнула Прохора багром под рёбра. – Ишь, разлёгся!
И вновь перед глазами замелькали лохмотья пены, чёрные спины валунов, растопыренные коряги, тела растерзанных водопадом рыб…
Пристали к берегу только когда начало смеркаться. Отец развёл костёр и развесил мокрую одежду, а мать достала из просмоленного походного мешка три сухие холстины, в которые все завернулись. Пока она собирала ужин, Прохор прилёг у огня и, сам того не заметив, уснул.
— Пусть себе спит, — решил отец. – Завтра поест.
На рассвете, быстро перекусив вялеными раками, тронулись в путь. Прохор вчера не обратил внимания, что течение реки замедлилось, а сама она раздалась вширь. Пологие берега заросли кустарником и корявой волжской берёзой. На пути стали встречаться песчаные безжизненные островки, облепленные высохшей тиной.
— Зыбун, — озабоченно указала мать на ближайший из них а, видя, что Прохор её не понял, выхватила из воды дохлого язя и бросила на островок. Песок немедленно начал проседать и рыбина исчезла.
— Года три назад, — подвёл свой плот ближе отец, — плотогон из Сосновки где-то здесь увяз. В пять багров его тащили.
— Спасли?
— Спасли. Только порты, как корова языком слизнула, — отец хохотнул, тряся мокрой бородой.
— Ты про бабу! Про бабу лысую расскажи, — подмигнула ему мать.
Отец, рассказал про лысую бабу; про попа, что брюкву сажал; про козла с одним рогом; про пьяного пескаря; про водяного «о двенадцати срамных местах». Мать весело смеялась и просила ещё. Прохор вдруг заметил, что лица родителей стали как-то светлее, вечно нахмуренные лбы разгладились. Дома они, вообще, никогда не болтали, а лишь обменивались скупыми фразами. Сейчас же отец говорил без умолку, а мать охотно вторила ему. Наверное, именно такое преображение имел в виду дед, говоря: «Брось в реку калеку – начнёт кукарекать».
А отец с матерью затянули в два голоса:
«Летит по волнам плотогон
К далёкой любушке своей…»
Тем временем солнце порозовело и стало заваливаться в луга. От берега потянуло запахами мокрой травы и прелым ивняком. Заканчивался второй день пути.
Утром третьего дня отец связал плоты, объединив их в один.
— Гуськом пойдём, — лениво потянулся он, позёвывая. – Дорога теперь будет: только спи-отдыхай.
Оттолкнулись от берега, и караван, хлюпая на мелкой волне, безмятежно поплыл по реке. Мать, воткнув меж брёвен багры и натянув верёвку, развешивала влажную одежду. Отец, смастерив мудрёную снасть из поплавков, крючков и тряпиц, охотился на сомов. Прохору же поручили очистить плоты от нанесённой за время пути грязи.
На берегах стали появляться деревеньки. Сшибая прутиком в воду жирных улиток, Прохор во все глаза наблюдал за чужой жизнью. Вон поп, посверкивая крестом на груди, куда-то тащит за вихры мальчонку. А, вон, старик, прокравшись за баню, украдкой наливает себе чарку за чаркой и, запрокидывая голову, выпивает. Охотник возвращается из леса, неся за спиной вязанку барсуков. Баба, загнав корову в реку, моет её пучком травы. Другая, окружённая добрым десятком ребятишек, стирает бельё и грозит проплывающим плотам кулаком.
— Чего это она?
— Ругает плотогонов – расплылся в улыбке отец. – Вишь, наши сколько ей детишек намастерили.
— Поди, и твой там есть? — мать больно стукнула его кулаком по спине.
— Глядите! — Прохор сложил ладонь козырьком, встал на цыпочки, всматриваясь. – Вон там!
Из лабаза выбежали двое в цветных шёлковых рубахах и бросились наутёк из деревни. Следом за ними вывалилась галдящая толпа мужиков и устремилась в погоню. У самой реки беглецы резко свернули и помчались дальше по самой кромке воды. Чёрные кудри вились по ветру, брызги снопами летели из-под мелькающих сапог. Преследователи, сталкиваясь и мешая друг другу, заметно отставали.
— Кто это? – спросил Прохор, зачарованно следя за погоней.
— Цыгане, — отец сунул пальцы в рот и залихватски свистнул, ободряя беглецов. – К роще бегут, стервецы. Видать коней там припрятали.
Действительно, из прибрежного осинника, держа двух жеребцов под уздцы, выскакал третий цыган. Беглецы вскочили в сёдла и, хохоча, полетели вдоль реки. Мужики, тяжело дыша, остановились, заругались по-чёрному.
— Дурачьё, — мать презрительно плюнула в воду. – Навозники.
— А, кто такие цыгане? – осторожно поинтересовался Прохор.
— Это пусть тебе родитель обскажет. Через них он однажды с заработков в одном исподнем вернулся.
— Вот, ведь, злопамятная баба, — беззлобно развёл руками отец. – И не одного меня облапошили, папаша-то твой, тоже там был.
Прошка вполуха слушал шутливую брань родителей, выглядывая, не случится ли на берегу ещё чего-нибудь.
К полудню отец изловчился поймать на свою снасть огромного сома. Распираемый от гордости, он то и дело приподнимал рыбину за жабры, прикидывая вес, и многозначительно покачивая головой.
— Пуда на полтора потянет. Может и поболее. Как думаешь, Проша?
— Здоровый сомище.
— А, ты, что, мать, скажешь?
— Скажу, обедать давайте, — отобрала рыбу мать. – Или на базар его понесёшь?
Вспоров ножом белое сомовье брюхо, она выдрала оттуда печень и, ловко разделила на три ровные части.
— Её бы в чугунке потомить, — с сожалением отщипывая от своего куска, вздыхал отец. – Да со сметанкою. Матушка моя, бывало, ещё лучку репчатого в масле нажарит и туда же бросит. Морковки накрошит, укропчика…
Тем не менее, порцию свою отец доел без остатка, при этом так перемазав бороду кровью, что стал смахивать на вурдалака. Прохор тоже здорово изгваздался печенью, заляпав руки и рубаху на груди.
— Умойтесь, упыри, — засмеялась мать. – На вас глядеть оторопь берёт.
Прохор полез было сполоснуть лицо в реке и обмер. К ним, толкая перед собой корыто, подплывала старуха. Одетая в длинную холщовую рубаху, она быстро, по-собачьи, гребла, мелькая под водой жёлтыми пятками.
— Э-э-э, — обернулся к отцу Прохор, указывая на пловчиху. От удивления все слова вылетели из головы.
Старуха тем временем добралась до плота и, уцепившись одной рукой за бревно, второй втолкнула корыто, полное корзиночек, узелков и кринок. К изумлению Прохора, родители отнеслись к появлению гостьи с полным равнодушием.
— Помог бы бабушке забраться, — сказала мать, отвлекшись от разделывания сома.
— Бог с тобой, милая, — тоненьким голосом пропела старуха. – Я тут на краешке повишу. Водичка-то тёпленькая, да и не по годам мне туда-сюда скакать.
Прохор, растерянно оглядываясь, подошёл к отцу, всецело поглощённому распутыванию своей рыболовной снасти.
— Это что за бабка? — зашептал он. – Зачем с нами плывёт?
— Бабка себе и бабка, — пожал плечами отец, возясь с крючками. – Ей, видать, чем по буеракам и камышам ломиться, сподручней по воде доплыть.
— Куда доплыть-то?
— Пёс её знает. Слушай-ка, — отвлёкся от лески отец, — может быть нам бабку на крючок приладить? Авось ещё одного сома поймаем?
Он захохотал и пхнул кулаком сына в живот.
— Нравится тебе на реке?
— Нравится, — улыбнулся Прохор…
Вскоре на берегу появилась деревенька. Старушка заволновалась, принялась рыться в корыте, перекладывая узелки.
— Внучек, — позвала она Прохора, протягивая три печёных яичка. – Вот возьми, съешь на здоровье.
Затем, стащила корыто в воду и, легко оттолкнувшись, поплыла к берегу. А, ближе к вечеру появились новые попутчики. Двое мужиков, держась за бочонок, шумно подгребли и уселись на краю плота, даже не поздоровавшись с хозяевами. Оба были изрядно пьяны и устало переругивались, поминутно толкая друг друга.
— Ужо, я тебе бока-то намну, — бубнил один.
— Не намнёшь, — мотал башкою второй
— Отлуплю, как Бог свят.
Не обращая на них внимания, отец выкатил бочонок на середину плота, поддел ножом пробку и принюхался.
— Бражка, — удовлетворённо хмыкнул он. – Мать, тащи вяленых раков, вечерять будем…
Прохор, проснувшийся с первыми лучами солнца, увидел, что мужики, забыв свой бочонок, исчезли, оставив на брёвнах клок одежды и старую чиненую-перечиненную шапку. Он вскочил на ноги и, вприпрыжку, добежал до дальнего края плота. Там задрал было рубаху, чтобы помочиться, как вдруг заметил, плывущих от берега трёх девок с узелками на головах. Побагровев, Прохор сделал вид, что собирался просто почесать живот. Девки залились смехом и принялись подтрунивать, убеждая не обращать на них внимания. Их звонкие крики и хохот, раскатившиеся по сонной реке, разбудили мать.
— Ну, прямо, чайки, — беззлобно проворчала она и добавила, обращаясь к Прохору, — А, ты отныне по нужде в воду полезай. Места теперь пойдут людные. Завтра, Бог даст, в Рассушине будем.
Девки, добравшись до плота, вручили матери каравай тёплого хлеба и, сбившись в стайку, принялись хихикать, поглядывая на смущённого Прохора.
Зевая во весь рот, проснулся отец и, недовольно оглядев гостей, с кряхтением полез в реку. Впрочем, заметив забытый мужиками бочонок, немедленно просветлел лицом.
— Подавай, мать, завтракать! – весело гаркнул он. – Натощак все мысли о щах.
Прохор, получив краюху душистого хлеба и плошку с брагой, умостился на брёвнах подальше от девок, и, бездумно болтая ногами в воде, разглядывал раскинувшиеся по обоим берегам деревни. Там весело лаяли собаки, лениво переругивались с хозяйками сонные пастухи, с посвистом вышагивали на учения усатые солдаты. Иногда можно было заметить человека, сидящего в одном исподнем у самой реки. Дождавшись, когда плот подойдёт поближе, тот входил в воду и, держа над головой узелок с одеждой, пускался вплавь. В большинстве своём это были работные мужики с плотницкими топорами, портняжными иглами, ручными точилами, медными паяльниками и кожаными чересседельниками. Изредка мелькал платок кухарки, плывущей с трёхвёдерной кастрюлей или яркая шаль повивальной бабки. Все они, поклонившись, передавали нехитрую плату за проезд и рассаживались на плоту, заводя неспешные беседы. Мать деловито складывала в мешок узелки с творогом, баранки, пучки моркови, брусочки сала, варёные яйца.
К полудню, на плот вскарабкались два северных слепца с мальчонкой поводырём. Ударив по гусельным струнам, калики затянули бесконечную песню о неведомом Прохору Силуяне Мудром. Как внезапно выяснилось, этот Силуян был известен многим из плывущих, а главное, не всем он приходился по сердцу. Поднялась ругань, и кто-то уже рвал с головы шапку, другие сучили рукава, третьи зло сопели. И быть бы беде, не подплыви к плоту, держась за гриву конька, чернобородый татарин.
— Мансурка, брат! – завопил приметивший его отец. – Дай-ка я тебя обниму, друг сердечный.
Расталкивая ссорящихся мужиков, он помог гостю подняться на плот и троекратно расцеловал. Затем объявил, что конь друга тоже его друг, и принялся втаскивать жеребца на плот. Народ, забыв о ссоре, обрадовался новой забаве и одним махом вытащил коня из воды. Слепцов же, что бы высвободить место, отец бесцеремонно спихнул в реку.
— Помнишь, родной, — обнимал он татарина, — как нас бурлачки у плотины прижали? Да все с дубьём, сукины дети!
— Было дело, — скалил белоснежные зубы Мансур.
— Эх, ребятушки! – заорал отец, сверкая глазами. – Сегодня гулять будем!
Он кулаком вышиб из бочонка с брагой крышку и опрокинул туда поясную флягу с водкой.
— У кого чего есть, лей прямо сюда, — скомандовал он.
Народ, оживившись, развязал заплечные мешки, и грянуло веселье. Шлёпая мокрыми лаптями, пошли вприсядку мужики; заголосили частушки бабы; выбили дробь ложками старики; завизжали, подбоченившись девки. Гуляли, как ведётся на Руси, будто в последний раз. Рвали на груди рубахи; обнявшись, всей гурьбой прыгали в воду; затевались играть в горелки, но тут же бросали; валились в «кучу малу»; плакали и целовались. Последнее, что запомнил Прохор, проваливаясь в тяжёлый хмельной сон – отца с Мансуром, скачущих верхом по брёвнам плота…
Проснулись рано и легко. Целебный волжский ветер выдул за ночь из голов сивушную дурь. Перешучиваясь, умылись и сообща устроились завтракать, поглядывая туда, где на холмах разгорались под первыми лучами солнца золотые купола рассушинских храмов.
— Навались, православные, — хрустел отец огурцом. – Как в брюхе ни тесно, а все есть место.
Мужики, согласно кивая, степенно лупили яйца, резали хлеб, чистили вяленую рыбу. Вчерашний нежданный праздник, словно породнил их, сложив в одну большую семью. Всяк старался передать товарищу кусок потолще и посытнее. Бабы же, перекусив на скорую руку, принялись мести плоты, сбрасывая в воду огрызки, шелуху семечек и яичную скорлупу.
Насытившись и прибравшись, связали одежду в узлы, что б вплавь добраться до берега, чем страшно разобидели отца.
— Кто со мной плывёт, вовек ног не замочит! — бушевал он. – Сейчас пристанем, как баре на землю сойдёте.
Направив плот к берегу, отец высмотрел в зарослях ольхи деревянный мостки, на которых бабы полощут бельё, и, ловко орудуя багром, причалил к ним.
Народ потянулся на берег, чинно раскланиваясь с хозяевами и желая лёгкой дороги. Последним съехал Мансур, лихо прогнав коня через весь плот и, минуя мостки, махнув прямо на берег.
— Ещё увидимся, брат! – помахал он рукой.
— Хяерле юл, — вздохнул отец.
— До свидания, — прокричал Прохор, сжимая в ладони тяжёлый серебряный рубль, подаренный Мансуром.
Где-то вдалеке, на звоннице, ударил колокол, зовя прихожан на службу.
— Надо и нам поспешать, — перекрестилась мать. – День сегодня долгохонький будет.
— Вот, как поступим, — отец налёг на багор, отталкиваясь от берега. – Я тебя с Прошкой на пристани у торговых рядов ссажу, а сам прямиком к дровяным лабазам. Расторгуюсь, и к вам подойду.
— Цену-то держи, — нахмурилась мать.
— Ужо без тебя знаю.
Если бы Прошка не таращился на появляющийся из-за поворота Кремль, то заметил бы, как лица родителей суровеют; появляются, разгладившиеся во время пути, морщины; углы губ опускаются вниз.
Плот, тем временем, обогнул поросший вековыми тополями кусок берега, и выплыл к бесконечной рассушинской пристани, состоящей из сотен деревянных настилов, мостков, лестниц, навесов, причалов и лодочных зацепов. К торчащим из воды осклизлым дубовым колодам швартовались баржи с сеном, гигантские беляны с дровами, плоты, рыбацкие белозерки. Оборванные грузчики перебрасывали с пристани на суда доски и, весело собачась с нерасторопными матросами, таскали товары в лабазы, лавки, сараи и сарайчики. Складов здесь было великое множество. Возведённые на скорую руку и ещё поблёскивающие потёками смолы; сложенные из вековых чёрных от времени брёвен; навесы, обнесённые плетёным ивняком; шатры и палатки. Всё это карабкалось вверх по склону, налезая друг на друга и вздымаясь выше и выше, прямо к величественным стенам Кремля. Там, наверху: малиновый перезвон колоколов, шелест листвы, стук подков по мостовой, рокот духовых оркестров. Внизу же: крики, хохот, брань, грохот, визг пил, топот сапог. Пахнет дёгтем, керосином, сосновой стружкой, яблоками, кожами, нечистотами. Дух с непривычки захватывает!
Прохор, ошалев от восторга, разглядывал рассушинское чудо, выхватывая глазами кусочки невиданной доселе портовой жизни. Купец с необхватным чревом, осторожно пробирается меж куч протухшей рыбы. Оборванцы едят из разбитого бочонка капусту. Послушница со скорбным лицом катит тачку с репой. Приказчик, отставив мизинец, пьёт из ковшика квас. Крадётся под причалом собака, сжимая в зубах дохлую чайку. Запутавшись в сетях, лениво ворочается на земле пьяный. Чернобровая дородная девка угощает пехотного офицера семечками. Цыганки, окружив перепуганного мужика, рвут его в разные стороны. Бурлаки, сидя на корточках, шлёпают картами. Воет баба, потерявшая ребёнка. Обнявшись, отплясывают рыбаки. Голосит, забравшийся на крышу лабаза, юродивый.
— Прошка! – тряхнула его за ворот мать. – Не зевай!
Отец, оказывается, уже подогнал плот к пристани и ждал, когда они сойдут. Подхватив свой багор подмышку, Прохор вслед за матерью перепрыгнул на дощатый настил.
— Не робейте, — подмигнул им отец и повёл плот дальше по реке, туда, где на берегу высились груды брёвен.
— Сами с усами, — хмыкнула мать.
Достав из мешка два обрывка красной материи, ловко привязала их на концы своего и прошкиного багров.
— Коли потеряемся, — пояснила она, — поднимай его повыше а, заодно, и мой высматривай.
— Так и будем ходить по городу, с баграми-то? – удивился Прохор.
— А, нам в городе делать нечего. Мы в плотогонские ряды пойдём.
Мать поправила заплечный мешок и уверенно зашагала, гремя сапогами, по дощатому настилу пристани. Прохор, боясь отстать и потеряться среди незнакомых людей, поспешил за ней. Обойдя свежесрубленный лабаз с дремлющими у запертых дверей возчиками, они сразу же попали в нагромождение покосившихся сараюшек, штабелей брёвен и бочек. Меж ними, по вытоптанным дорожкам и тропкам спешил, переругиваясь, местный люд. Ни один не шёл с пустыми руками. Каждый нёс, катил или тащил свою ношу, легко уворачиваясь от встречных, успевая поприветствовать или выбранить. Одни, ненадолго исчезнув в дверях сараев, вскоре появлялись с новой кладью, другие же навсегда растворялись в складских лабиринтах.
Из груды разбитых ящиков вылез безносый нищий и, гнусаво моля о милостыне, ухватил мать за край юбки. Не оборачиваясь, она отпихнула его багром и, крепко ухватив Прохора за руку, нырнула в ближайший переулок. Там, следуя одной ей известным приметам, повернули несколько раз, прошли по шатким мосткам и оказались в тупике.
— Туда, — скомандовала мать, открывая незаметную дверцу в полусгнившем заборе.
Они попали во двор, сплошь завешенный мокрым серым бельём, и, сгибаясь в три погибели, пересекли его. Толкнув другую дверь, вышли к зловонному ручью, в котором, раскинув ноги и глупо ухмыляясь, сидел пьяный купец. Стараясь не ступить в нечистоты, свернули и, пройдя несколько шагов, остановились у тяжёлых бревенчатых ворот.
— Пришли, — довольно сказала мать и трижды постучала.
— Ступайте откуда пришли, — пробасил ленивый голос. – Нечего тут.
Мать, словно и не ждала другого ответа. Приподняв юбку, она с такой силой грохнула сапогом по воротам, что те, загудев, пошатнулись. Упала щеколда, и в приоткрывшейся створке появился бородатый сторож.
— Свои, что ли? – недоверчиво прищурился он.
— Глаза протри! — мать, ловко, подцепила бородатого за ногу крюком багра и, резко дёрнув на себя, опрокинула на землю.
— Свои, — ухмыльнулся сторож, поднимаясь и отряхивая порты. — Заходи.
Мать пропустила Прохора вперёд, тот шагнул за ворота и обомлел.
После затхлых переулков и кривых улочек, перед ним раскинулась просторная, залитая солнцем и засыпанная белым речным песком площадь. Высоченный забор, в два человеческих роста, закрывал её от посторонних взглядов. Вдоль забора тянулись прилавки, а в центре площади, на сколоченном помосте, трое балалаечников весело тренькали «Нюрку тряпичницу». Неспешно прохаживались покупатели.
— Глянь, — ткнула мать Прохора. — Здесь только наши. Плотогоны.
Сложив у ворот багры, огляделись. Прохор шагнул к ближайшему торговцу и, потрясённый, замер. Перед ним, приветливо улыбаясь, расхаживал приземистый старик в жёлтом шёлковом халате. Всё в нём выдавало иноземца: длинные тонкие усы, доходящие до пояса; волосы, собранные в косу; лукавые глаза-щёлочки; приветливая улыбка. Он, словно равному, поклонился Прохору и сделал рукой жест, приглашая посмотреть товары. А тут было на что поглядеть! На земле и на прилавке лежали плотогонские шесты, хотя назвать это чудо просто «шестом» не поворачивался язык. Покрытые чёрным лаком и расписанные красными драконами. Ослепительно белые с крашенными конскими хвостами на комле. Золочёные с таинственными значками. Резные и гладкие. Двухсаженные и аршинные. Такими, не плотом править, а в горницу ставить!
— Здравствуй, дедушка Фанг, — подошла мать.
— Спасибо, хорошо, — поклонился и ей старик.
— Сына, вот, привела.
— Хорошо, хорошо, — торговец расплылся в улыбке и, покопавшись, вытащил из-под прилавка завёрнутый в дерюжку шест, состоящий из идущих друг за другом по всей длине коленец.
Он легко, точно дерево ничего не весило, подбросил его в воздух и поймал двумя пальцами. Отошёл на пару шагов и, внезапно, завертел шест с такой скоростью, что тот почти исчез из вида. Старик вставал на одно колено, подпрыгивал, ложился на спину и всё это время шест, мерно гудя, не прекращал своего стремительного вращения.
— Цену набиваешь, чёрт нерусский? – громко спросила мать, прерывая безумный танец торговца.
— Хороший цена, — тяжело дыша ответил старик. – Малый цена. Совсем малый.
Прохор принял из его рук шест и, дивясь лёгкости, подбросил на ладони.
— Бамбук, — закивал торговец.
Он положил шест одним концом на прилавок, другим на землю и прыгнул на него обеими ногами. Дерево, прогнулось, но не треснуло.
— Не ломается!
— Ты, сынок, походи, посмотри, — легко подтолкнула мать Прохора. – А, мы с дедушкой Фангом о цене поговорим. Поглядим, за сколько он эту палку уступит.
Прохор согласно кивнул и отошёл к следующему прилавку. Там приземистая круглолицая тётка, деловито распаковывала стопки новых портов.
— Что, голубь? — оглядев, будто сняв мерку, спросила она. – Дорос до настоящих портов? Выбирай по душе.
Чего только не оказалось у тётки! Каучуковые непромокаемые штаны на лямках. Осенние парусиновые с мехом внутри. Дерюжные с кожаными заплатами на коленях и заду. Праздничные брезентовые, расшитые цветами. Короткие для жаркой погоды. Заморские в клетку, тамбовские в горох, рязанские в огурцах, московские в прорехах и с подворотами. На пуговицах, завязках, заклёпках и со штрипками. Белые, зелёные, чёрные, синие.
— Этим, — торговка ловко выхватывала из стопки порты, — сноса не будет. В них, малец, всю жизнь проходишь, в них и похоронят.
— Такие, — брала она другие, — и на свою свадьбу не стыдно надеть. Или, вот, к голубым с подвязочками на мотне приглядись, в таких сейчас вся Астрахань. А, уж там народ ушлый, невесть что на себя не напялит.
— Добрый товар, — степенно, как ему казалось, сказал Прохор. – Ещё вернусь.
Он скорёхонько перебрался к соседнему прилавку с разложенными и развешанными наконечниками для багров. Взял один, прикидывая на вес, попробовал пальцем заточку острия второго, и совсем было собрался отойти, как торговец, хлипкий мужичонка в кожаном фартуке, ухватил его за руку.
— Знаю, чего ищешь, — зашептал он, тревожно оглядываясь. – Особый товар нужен?
— Хорошо бы, — на всякий случай ответил Прохор, высвобождаясь от сильных пальцев.
— Вот, глянь-ка, — мужичок вытащил из кармана фартука сафьяновую коробочку, и, таясь, приоткрыл. Там, на бархатной подушечке лежал крохотный серебряный багор.
Прохор потянулся было потрогать, но торговец быстро захлопнул коробку.
— Пойдёшь со мной ночью на рыбалку, — глядя куда-то в сторону, сквозь зубы пропел он, — тогда и получишь.
— А, меня не пригласишь?! – рявкнула неизвестно откуда появившаяся мать. – Я тебе такой рыбки наловлю, вовек не съешь.
Тётка, торгующая портами, заливисто расхохоталась, хлопая себя руками по бокам.
— Какая рыба? – замахал руками мужичок. – Не торгую я рыбой. Проходите, нечего тут.
— Вот я тебя, ирода, — мать, перегнувшись через прилавок, наградила продавца увесистым тумаком.
— За что ты его? – недоумённо спросил Прохор, когда они двинулись дальше.
— Он знает.
И тут только Прохор увидел зажатый у матери под мышкой бамбуковый шест.
— Это мне? – мигом забыв обо всём, спросил он.
— Тебе, пострелу, — потрепала его по вихрам мать. – Ещё надо шапку для отца поискать, деду табака и сестре гостинцев купить.
Решили начать с отца, да не тут-то было. Шапками торговали сразу трое, но столь разными, что глаза разбегались. Прохор сразу же прикипел сердцем к картузам из чёртовой кожи.
— Прошу обратить внимание, — блестя очками, сыпал словами длинноволосый продавец, — на подкладочку-с. Не холстина какая, а чистый шёлк. А в шёлке, как известно, никакой, простите за грубое слово, паразит не заводится. Вот тут, по центру дырочка для значочка, или, если Вам угодно, для вензелька-с, который получите от меня бесплатно. В подарок, так сказать.
И он высыпал на прилавок пригоршню медных буковок.
— Как Вас величают, молодой человек?
— Прохор.
— Значит, выбираем буковку «П», придавая картузу, благородно выражаясь, шик.
— Баловство это, — отмахнулась мать. – Вон там шапки, так шапки.
И она, уцепив за ворот, потащила Прохора к другому продавцу.
— Вот молодец, тётка! – просиял тот, подкручивая тонкие усики. – Мой товар для плотогона наипервейший. Ну-ка, гляньте!
Он схватил одну из своих шапок, смахивающих на древние шлемы, и натянул на голову, которая сразу стала похожа на кожаный орех.
— Теперь на подбородке одно «ухо» к другому пристёгиваем и будьте любезны! А?
Усатый подмигнул, крутя затянутой в кожу головой и звонко хлопая себя по затылку.
— В воду свалишься, вылезешь, а башка сухая и шапка на месте.
Мать одобрительно закивала и полезла за деньгами.
— Срамота! – раздался сзади каркающий голос.
Буровя их глазами, сзади стояла старуха в чёрном платке.
— К такой шапке рога приставь и мужика от чёрта не отличишь. Паскудство одно!
— Какие рога? Что ты мелешь, карга старая? Ступай отсюда, – заволновался продавец.
— А, без рогов, вообще, стыдно сказать, на что голова в этой шапке похожа, — бабка зло засмеялась.
Прохор тоже засмеялся, надеясь, что мать передумает и купит отцу картуз.
— Вон, мой дед стоит, — продолжала старуха, указывая пальцем. – У него шапки, так шапки. Из ивняка плетёные, известью белёные. От солнца защитят, от дождя сберегут. А, главное, цена им копейка!
Последние слова бабки заставили мать задуматься.
— Давай, сынок, отца подождём, — решила она. – Пусть сам решает. Мы ж пока крёстного моего проведаем. Вон там он под навесиком работает.
Шапки были мигом забыты. Шутка ли увидеть знаменитого крёстного, перебравшегося в Рассушин ещё до рождения Прохора. Ведь это он наколол матери на кисти левой руки слово «Волга» и летящую чайку, а на другой — «ПРАВАЯ».
Крёстный оказался жилистым мужиком с бритым черепом и чёрной бородой с проседью. Сидя на низеньком табурете, он трудился над спиной плотогона, лежащего ничком на лавке. Вокруг, почтительно перешёптываясь, толпились зеваки. Время от времени крёстный протирал рисунок мокрой тряпицей, довольно кивал и, обмакнув пучок иголок в тушь, продолжал работу. Плотогон лежал не шевелясь, сжимая зубами берёзовую чурочку и постанывая. Во всю спину была наколота река с полями, деревеньками и рощами на берегах. По реке, один за другим, шли плоты.
— Посчитай-ка, — прошептала мать, — сколько там плотов?
— Семнадцать, — так же шёпотом ответил Прохор. – Восемнадцатый сейчас делают.
— Значит, восемнадцатый год мужик плоты гоняет.
Крёстный, в очередной раз, стёр тушь и кровь с рисунка, потянулся с хрустом.
— Передохнём, — объявил он и встал, разминая затёкшие ноги.
— Дядя Ермолай, — позвала мать.
— Вот тебе на! – обрадовался тот. – Крестница! А, это что за молодец с тобой?
— Сын. Вот, в первый сплав сходил.
— Богатырь! – озорно блеснул глазами крёстный. – Как зовут?
— Прохором.
— Эх, — досадливо вздохнул кольщик. — Лучше бы Егором назвала. Мы б ему на пальцах в момент «ЕГОР» и исполнили. А, в Прохоре шесть букв, ни то, ни сё.
— Ты всё о своём, — засмеялась мать.
— А, можно «ПРОША» написать, — встрял в разговор Прохор. – Как раз пять будет.
— Нет, брат, — посерьёзнел крёстный. – Четыре буквы надобно. На большом пальце наколка не видна будет.
Тут, сияя, как медный грош, появился отец в новёхоньком черном картузе на голове. Не замечая Ермолая, он принялся взахлёб рассказывать, что плоты из соседних деревень, которые за ними пошли, в первый же день на порогах побились. Потому сегодня никто леса не пригнал и цену ему, не торгуясь, дали добрую. А, ещё договорился с мужиками, которые вечером обозом с солью отправляются, что его с семьёй возьмут и до самого дома доставят!
— А, картуз-то? – удивилась мать. – Картуз у тебя откуда?
Оказалось, что, уже подходя к плотогонским рядам, отец наткнулся на потерявшегося в местных закоулках пьяного купчину, который умолил вывести его к Волге.
— Я и отвёл, — ухмыльнулся отец. – А, купец мне за это картуз отдал.
Тут он заметил крёстного и обрадованно полез обниматься.
— А, ты всё народ расписываешь, дядька Ермолай?
— Хочу, — рассмеялся тот, — что б на Страшном Суде все плотогоны перед Христом, красивые, как пасхальные яички стояли.
Стоящие вокруг одобрительно загудели.
— Давай-ка, — продолжал Ермолай, — и тебя подкрасим. Помню, портрет государя на левой груди хотел?
— Путаешь, крёстный, — покачал головой отец. – Русалку на плече.
— Можно и русалку, — легко согласился крёстный и кивнул на лежащего на лавке. – Сейчас вот только со страдальцем этим закончу. Тут и делов-то осталось слово «ПЁТР» наколоть.
— Павел, – простонал плотогон. – Сто раз тебе было сказано, «ПАВЕЛ».
— Пусть будет «Павел», — пожал плечами Ермолай. – Мне без разницы.
— В следующий раз, крёстный, — вздохнул отец. – У нас сегодня забот полон рот. Табачку купить надо, гостинцев, сам понимаешь.
Простившись с Ермолаем, отправились к прилавку, за которым возвышалась долговязая фигура в железнодорожном мундире и фуражке.
— Здоров будь, Фридрих, — поздоровался отец.
— Добрый день Вам и всему семейству, — церемонно поклонился продавец. – Прошу ознакомиться с товаром. Сегодня я имею большой выбор.
Действительно, на досках, аккуратно застеленных газетами, ровными рядами выстроилось множество металлических банок с наклейками, на которых каллиграфическим почерком был указан сорт табака.
— Если угодно, то соблаговолите изучить прейскурант.
— Брось, Фридрих, — отмахнулся отец. – Мне, как всегда.
— Полфунта «каспийского» смешанного с тремя золотниками донского роголистника, — не спросил, а, скорее, подтвердил продавец. — Весьма достойный выбор.
— И деду нашему фунт турецкого нюхательного.
— Как я помню, он предпочитает двойной помол? Будет несколько дороже.
Фридрих извлёк из-под прилавка медную мельницу, зажёг под ней спиртовку и, принялся отмерять табак. Вскоре внутри машинки что-то забулькало, и она загудела, как готовый закипеть самовар. Продавец вставил в мельницу воронку и бросил туда несколько пригоршней табака, который тотчас посыпался из раструба внизу, но уже перемолотый в пыль.
— Паровой двигатель! – догадался Прохор.
— Очень сообразительный мальчик, — удивлённо поднял брови Фридрих. И, чуть подавшись вперёд, тихо спросил, — Не желаете ли купить особый товар для сына? На днях получен от манчьжурского поставщика. Абсолютно безвредное растение и крайне популярное среди местной молодёжи.
— Рано ему ещё, — отрезала мать. – Баловство это, деньги в дым переводить.
Фридрих невозмутимо пожал плечами и быстро упаковал товар, перевязав каждый свёрток голубой лентой.
— Времени осталось с гулькин нос, — заспешил отец, — давайте разделимся. Мать пусть гостинцев-сластей поищет, а мы с Прошкой верёвки доброй купим, а то дома одни обрывки остались.
И, как бы Прохору не хотелось пойти с матерью, потащил его за собой. Впрочем, по дороге, было на что посмотреть. Они шли мимо вязанок медных когтей, что прикручиваются к сапогам и помогают не упасть с плота; мимо разборных жаровен; мимо чёрных траурных шаров-поплавков, которыми родственники помечают место гибели плотогона. Покачивались жестяные фонари, необходимые при ночном сплаве. Поблескивали литого стекла воздушные колокола с торчащими гуттаперчевыми трубками, без которых не очистишь днище плота от налипших беззубок. Безжизненно, в ожидании ветра, висели флаги с гербами городов. Подобно сцепившимся мёртвым паукам валялись в пыли якоря-песчаники. Сияли свежим деревом трещотки для отпугивания щук. Радовали глаз бусы из раковин, ершовых пузырей и крашеного чилима.
Наконец, добрались до стены, состоящей из свёрнутых в бухты канатов.
— Здоров, Моня! – весело крикнул отец.
— Приветствую, — нехотя ответил кто-то, скрытый мотками бечевы.
— Познакомься, Проша, — продолжал отец, — с первейшим на всей Волге мастером узлы вязать, Моней Верёвкиным.
— Приветствую, — по-прежнему безрадостно откликнулся невидимый.
Прохор шагнул на голос и только тогда заметил сидящего на тюке с пенькой крошечного человечка. Не будь у Мони длинной чёрной бороды, его запросто можно было принять за ребёнка, которого, смеха ради, одели во взрослое платье и нахлобучили шляпу. В руках карлик вертел обрывок шпагата, то свивая затейливый узел, то распутывая его.
— Мой Проша, как и ты, — отец пошевелил пальцами, — такой узел смастерит, что никто развязать не сумеет. Дед его сызмальства к верёвке пристрастил.
— Поздравляю, — чуть кивнул Моня.
Не глядя, он ловко завязал шпагатик.
— Что это за узел, мальчик? – спросил он.
— Казанский озёрный, — не задумываясь, ответил Прохор.
— Хм, а, если так? – Моня затянул новый.
— Двойной портовый обдорский.
— Неплохо. Этот?
— Греческий кордовый.
— Занятно, занятно, — карлик оживился и смастерил такой узел, что отец только крякнул. — Ну, знаешь такой?
— Не упомню, — вздохнул Прохор. – Но, если вот тут потянуть, то сразу развяжешь.
— Молодец, — похвалил Моня. – А, ты грамотный ли?
— Читает, не хуже твоего дьяка, — немедленно встрял отец. – А, уж в счёте ему, вообще, равных нет.
Моня слез с тюка, на котором сидел, проковылял к дорожному сундуку, стоящему в пыли и достал из него изрядных размеров книгу.
— Ну-ка, читай, — он протянул мальчику, пахнущий типографской краской, том.
— «Пособие по вязанию морских и речных узлов с 805-ю рисунками и 3-мя таблицами», — громко прочитал Прохор.
— Дальше читай.
— «Составлено рассушинским купцом Моисеем Кацем».
— Слышал? — карлик насмешливо глянул на отца и поднял палец. – Не Моней Верёвкиным, а купцом Моисеем Кацем!
Отец, виновато развёл руками, давая понять, мол, кто же спорит.
Прохор перелистнул страницу и обмер. Всю жизнь он был уверен, что такая книга должна существовать и однажды, может быть, доведётся её увидеть. На тонкой, полупрозрачной бумаге были изображены сотни узлов. Перечислены способы увязки брёвен, досок и бочек. Здесь было всё: петли, заворотки, удавки, связки. Узлы рыбацкие, морские, цыганские, монашеские и мужицкие. Всё, чему учил его дед, оказалось лишь крохотной каплей от того, что было здесь собрано. Такую книгу в хрустальном ларце хранить и бархатом оборачивать.
— Хочешь купить? – подёргал его за край рубахи карлик. – Рубль серебром.
Если бы Моисей сейчас предложил отдать за книгу душу – отдал бы не думая. В рабство на десять лет – согласился бы. Прохор, не веря своему счастью, протянул рубль, подаренный намедни Мансуром. Отец, выпучив глаза, закашлялся, будто подавился.
— Хватит ли? – боязливо спросил Прохор, прижимая к груди книгу.
— Вот оно, как, — карлик заложил руки за спину и деньги не взял. – Я целый год каждому встречному поперечному своей книгой в нос тычу. За копейку предлагаю, чуть на колени не становлюсь. Всю жизнь, объясняю, её для вас составлял.
Лицо его покраснело, глаза превратились в щёлки.
— Мне же в ответ, — зло продолжал Моисей, — «обойдёмся без твоей науки». Дурак ты, Моня Верёвкин со своими узелками! Дурак!
— Брось, Моисей! – расстроенно засопел отец. – Ну, чего там.
— И тут является мальчик, — не обращая на него внимания, продолжал карлик. – Переворачивает страницу и, пожалуйте! Рубль серебром выкладывает! Да ещё спрашивает «хватит ли»?
Из его глаз покатились слёзы.
— Дитя! – выкрикнул Моисей. – Только дитя малое и поняло. А, мне большего и не надобно.
Карлик повернулся спиной, плечи его тряслись.
— Ты, это, — начал было отец. – Рупь-то, прими.
Но, тот только зло махнул рукой.
— Пойдём, — шепнул Прохор отцу, бережно держа книгу. – Не про деньги он…
***
Так закончился первый сплав в жизни Прохора. За ним последует второй, третий, четвёртый, пятый, пока счёт им потеряется. Не раз ещё встретится плотогон Картузов с лихим Мансуром, беззаботным кольщиком Ермолаем, педантичным Фридрихом и мастером узлов Моисеем.