Летними вечерами, когда на Ясную Поляну опускалась прохлада, Лев Николаевич имел обыкновение подолгу сидеть в беседке. Пахло липовым цветом, тонко звенели комары, а в воздухе словно была разлита томная усталость июльского дня. Толстой вытягивал ноги, обутые в крепкие лапти, и, покачивая ими, из стороны в сторону, тихо запевал.
— Там Васильюшка ходит.
Коника имает,
Ох, лё-ли, да, ох, люли,
Коника имает.
Лев Николаевич замолкал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Тяжело вздыхал.
— Экая нелепица, — сокрушённо произносил он вслух. – Коника он, видишь ли, имает…
Толстой тяжело вставал и, заложив руки за спину, шёл домой.
— Стыдно мне, — пожаловался он как-то Софье Андреевне. – Не люблю, а, главное, не понимаю я этих песен.
— Лёвушка, — засмеялась жена, — что же проще? Не ищи в словах подтекста, здесь важен исключительно ритм. Вспомни, что поют солдаты строю?
— Ну, — нахмурился Толстой, — несут такую же околесицу. Сама же песня помогает им идти в ногу.
— А, крестьянину, поющему на покосе?
— Бог мой! – расцвёл Лев Николаевич.
Прошёлся по гостиной, будто держа невидимую косу.
— По росе милой идёт, — осторожно начал он, отводя руки назад.
— Вжик! В Карагод девок ведёт! – выкрикнул, будто срезая траву.
— Не метелица метёт.
— Вжик! По росе милой идёт!
Толстой облегчённо плюхнулся в кресло. Просиял, но тотчас опять задумался.
— А, что если, — пробормотал он, — вложить в уста крестьянам настоящие стихи? Песня станет некой квинтэссенцией труда и просвещения, а, Софьюшка?
Ночью, Лев Николаевич, со свечой в руке, постучался в спальню к супруге.
— Всё получается, — потряс он исписанным листком бумаги перед носом перепуганной Софьи Андреевны. – Тютчева «Зима недаром злится» просто идеальна для колки дров. «Мои пенаты» Батюшкова будто созданы для молотьбы. А, как лущится горох под Фета!
— Лев, — потянула одеяло на голову жена, — иди спать.
— Ухожу, ухожу, — ухмыльнулся Толстой и зевнул.
— Оседлайте мне коня, коника гнедова,
Я поеду поскорей к домику родному, — зашлёпал он босыми ногами.
