Максим Горький

— Никаких отговорок, — Владимир Ильич аккуратно стукнул ладонью по столу. – Отныне, батенька, ваше здоровье является нашим общим достоянием. Достоянием молодой Советской Республики.
— Здоровье у меня бурлацкое, — загудел Горький. – Никакая хворь…
— Хватит, дорогой вы мой, хватит, — прервал Ленин. – С Врангелем покончено и Крым теперь наш. Туда и отправитесь. Дышите, пейте целебные воды и обязательно, — он сделал паузу, — обязательно поправляйтесь.
Горький обречённо вздохнул.
— Ещё спасибо скажете, — Владимир Ильич размашисто расписался на бланке мандата и вручил его писателю.

***

Севастополь встретил Горького свистками паровозов, криками грузчиков и палатками с разливным вином. Он снял плащ и, прикрыв глаза, подставил лицо тёплому весеннему солнцу. Воздух пах морем, горелым углём и прелыми водорослями. Солдат, дожидавшийся его на перроне, долго по слогам читал мандат, затем безразлично отвернулся. Помочь донести чемодан не предложил. Выйдя из здания вокзала, Горький с лёгкой грустью отметил, что с улиц исчезли беспечно прогуливающиеся дамы. Те самые крымские прелестницы под кружевными зонтиками, направляющиеся, в окружении тётушек, в кофейни и кондитерские. Не спешили на пляж няньки с детьми, не лаяли собачонки, украшенные бантами. Праздных отдыхающих сменили солдаты в выцветших гимнастёрках, матросы в несвежих робах и крестьяне с медными от загара лицами.
— Я вот спросить хочу, — подал голос красноармеец. – Что можно в Питере на фунт сала выменять?
Горький поморщился и недоумённо пожал плечами.
— Знакомец мой, — продолжал солдат, — намедни оттуда вернулся. Портсигар серебряный привёз, серёжки с камушками, батиста отрез. Много чего. Рассказывает, что на хлеб сменял. Я и смекаю, сало-то посерьёзней хлеба будет. Тужурку кожаную хочу. Часы на цепочке и зуб золотой.
Горький, чтобы не слышать, как бубнит красноармеец, ускорил шаг. Тотчас из-за поворота вывернул горчичного цвета Studebaker и со скрежетом затормозил. Из машины вывалился грузный мужчина в военном френче.
— Максим Максимович! — зачастил он, протягивая ладонь для рукопожатия. – Секретарь агитотдела губкома Струков. Только что узнал! Готовились вас встречать завтра. Хлеб-соль, цветы, духовой оркестр.
— Весьма признателен, — криво улыбнулся Горький, устало опуская на мостовую чемодан.
— Вещи, товарищ! – рявкнул Струков красноармейцу, вложив в «товарищ» такую неподдельную ярость, что тот немедленно подхватил чемодан и вытянулся в струнку.
— Прошу, — секретарь распахнул дверь автомобиля. – Сейчас в гостиницу и сразу же обедать.
***
За столом Струков засыпал Горького вопросами, пытаясь выведать с какой целью и как надолго прибыл знаменитый гость.
— Задержусь, насколько время позволит, — уклончиво отвечал тот.
— Все условия создадим! – горячо заверял секретарь. – Через неделю приведём в порядок дачу князей Чамбуридзе. Там и устроитесь. А пока, уж не обессудьте, придётся в гостинице пожить.
Горький рассеянно кивал.
— Что организовать на завтра? Посещение воинских частей, типографии, порта, военных кораблей? Или, может быть, желаете проверить работу губкома?
— Мне всё интересно, — гость допил вино, промокнул усы салфеткой. – Давайте, встречусь с военморами.
— Превосходно, — обрадовался Струков. – Завтра пришлю автомобиль.
***
Ночь в гостинице прошла скверно. Бельё оказалось сырым и какого-то сиротского серого цвета, а в соседнем номере дробно стучала пишущая машинка. До утра по коридорам, гремя сапогами, ходили люди, а ни свет, ни заря ввалилась уборщица с ведром и тряпкой из мешковины. На завтрак подали холодную жареную рыбу и чай, пахнущий опилками.
— Чем чёрт не шутит, — думал не выспавшийся, голодный Горький, подъезжая в машине к причалу, — вдруг на корабле найдётся кофе? Эти моряки частенько оказываются оригиналами.
Он вспомнил, как в 1907 году, живя в Италии, пил с офицерами российского корвета абсент, закусывая солёными груздями. А капитан, с которым он познакомился в Марселе, завёл у себя на крейсере настоящую парную баню с вениками и кадушками.
— Здравствуйте, товарищ, — обратился он к вахтенному, грызущему семечки у трапа, и протянул пропуск, полученный в губкоме. – Доложите обо мне капитану.
Матрос, с нескрываемым презрением двумя пальцами принял бумажку и, не читая, в упор уставился на Горького.
— Извольте пропустить, — внезапно разозлился писатель.
Моряк ростом не дотягивал ему до плеча, и Горький внезапно ощутил непереносимое желание отвесить тому оплеуху. Так, что бы покатилась по земле засаленная бескозырка. Тот, будто почувствовав волну злости, исходящую от гостя, вернул пропуск и, молча, кивнул на трап. Поднимаясь на борт, Горький почувствовал, что от этой незначительной победы стало несколько легче. На палубе гостя встретил другой матрос, уже беспрекословно проводивший к капитану. Следуя за ним, писатель с удивлением отметил, что моряк обут в неформенные лаковые туфли. Ноги матроса словно пританцовывали, отстукивая одному ему слышный ритм.
В капитанской каюте было жарко и по-спартански пусто. Никаких раковин из тёплых морей, экзотических безделушек и ковров. Металлический стол со столешницей из листа брони, несколько табуреток и тёмно-зелёные снарядные ящики в углу.
Сам хозяин, одетый в тельняшку с обрезанными рукавами и белые форменные брюки, стоя у иллюминатора, курил папиросу. Обернувшись на звук открывающей двери, он подошёл к столу, небрежно пододвинул ногой табурет и молча сел.
— Гражданский. Из Питера, — отрапортовал матрос, пропуская гостя.
Капитан, молча, кивнул.
— Максим Горький. Литератор, — представился писатель и, зачем-то добавил, — прибыл по распоряжению губкома.
Хозяин в последний раз затянулся папиросой, затем, запрокинув голову, выдохнул дым в потолок и щелчком отправил окурок в иллюминатор.
— Революционный капитан Шторм, — представился он, не делая попытки ни привстать, ни подать руки.
Чувствуя, что в нём опять закипает раздражение, Горький взял табурет, со стуком поставил напротив собеседника и сел, широко расставив ноги. Шляпу снимать не стал. Шторм безучастно следил за его действиями и молчал.
— Какая омерзительная рожа, — подумал про себя Горький, в свою очередь, разглядывая капитана.
Тот, несмотря на грозную фамилию, никак не вписывался в образ военмора революции.
Белёсые прилизанные волосы, жалкие усишки, крохотный нос и узкие бескровные губы скорее подошли бы официанту из офицерской столовой.
— Не нравлюсь? – внезапно спросил Шторм и довольно осклабился, словно сказал о чём-то необычайно для себя приятном.
Горький хотел было запротестовать, но тот, не убирая улыбки, помотал головой.
— Меня господа офицеры Гадёнышем называли, — продолжал Шторм. – Только где они теперь, а? Я же вот. В капитанской каюте с самим «буревестником революции» беседую.
— Вы меня читали? – Горький, немедленно устыдился своих мыслей о внешности капитана.
— Давай начистоту? — не ответив на вопрос, перешёл Шторм на «ты».
— Хорошо, — согласился писатель, чувствуя, что никакого разговора, несмотря на эту фамильярность не получится.
— Хочешь о морячках моих написать? Как они несгибаемыми шеренгами идут сквозь свинцовые вихри? О пылающих сердцах? О совести неподкупной? – издевательски прищурился капитан. – Читывал я в гальюне такие статейки.
Горький побагровел.
— Молчишь, сволочь? – повысил голос Шторм. — Впёрся на боевой корабль с бумажкой из губкома. Подотрёшься ею! Думаешь на карачки перед тобой встану, сучья шляпа?
— Ах, ты, вошь морская!!! — взревел Горький, чувствуя, как волна гнева захлёстывает его. Рванулся и, перегнувшись через стол, левой схватил капитана за тельняшку, одновременно отбросив правый кулак.
— Ша, — капитан поднял, согнутые в локтях руки, словно сдаваясь. Казалось, он ничуть не испугался. Глаза его смеялись.
Горький, тяжело дыша, замер.
— Прости, — Шторм приложил ладони к груди. – Не обижайся. Такая уж на крейсере традиция. Каждого нового человека на слабину проверяем. Хочешь кофе?
— Хочу, — тяжело дыша, буркнул писатель.
Капитан нагнулся под стол, извлёк оттуда телефонный аппарат и, покрутив ручку, приказал принести кофе. Затем, хмыкнув, с улыбкой, протянул руку Горькому.
— Забыли?
Тот пожал руку и неопределённо качнул головой.
— Ты пойми, — задушевно заговорил Шторм, — покоя нет от этих гражданских. Дай им братишек в патруль, дай на митинг, а то и расстрельную команду организуй. Ты же, я вижу, свой. На флоте не служил? Шучу!
Кок принёс на подносе колотый сахар и кофе в металлических кружках, аромат которого сразу же заглушил кислый запах папирос, ружейной смазки и немытого человеческого тела. Шторм, гостеприимно развёл руками, предлагая приступать без всяких церемоний.
Горький, достав из кармана носовой платок, обернул кружку, чтобы не обжечься, и сделал первый глоток.
— Сахарок бери, — заботливо пододвинул блюдце капитан. – И, знаешь что? Давай-ка закрепим нашу дружбу. По-настоящему, по-революционному.
Он полез в орудийный ящик, стоящий у стены и достал оттуда метровый кусок пулемётной ленты. Бережно опустив на стол, вытянул патрон. Затем, раскачав, вынул пулю и высыпал содержимое на стол. К удивлению Горького, в гильзе оказался не порох, а белый порошок. Шторм, тем временем, достал из кармана брюк складной нож и аккуратно разделил кучку на две равные части.
— Кокаин? – догадался Горький.
Капитан, вместо ответа, лезвием подхватил немного порошка, стряхнул на ладонь и с шумом втянул в себя. Посидел с закрытыми глазами и протянул нож гостю.
— Давненько не приходилось, — пробормотал тот и в свою очередь приложился.
— Не держишь больше зла? – хрипло спросил Шторм.
Горький хотел ответить, поднял глаза и обомлел. Капитан преобразился. Черты лица заострились, подчеркнув волевой подбородок и высокий лоб. Широко раскрытые глаза горели неукротимым весельем. Даже редкие усы стали гуще и дерзко топорщились над верхней губой.
— Вот моя рука, — сделал шаг Горький.
Их ладони сомкнулись в стальном рукопожатии. Оба почувствовали, как кровь быстрее побежала по жилам, и вновь пожали друг другу руки. Затем ещё и ещё раз.
— Прочти своего «Буревестника», — попросил капитан.
— Над седой равниной моря…, — принялся выпевать тот, чувствуя, как слова наполняют каюту, гремя по металлу переборок. Никогда ещё он так не читал. По суровому лицу Шторма катились слёзы.
— Ещё, — попросил капитан.
И снова Горький, чувствуя себя реющим буревестником, пропел грозную песню свободы.
Затем опять нюхали кокаин и читали по очереди. Стреляли из маузера в иллюминатор и обнимались.
— Бури! Хочу бури! – закричал Горький, тряся за плечи капитана.
— Для тебя, братишка, сердце из груди выну! – грозно оскалился Шторм. Вытащил вторую пулемётную ленту и опоясал Горького.
— Капитанский ялик на воду, — скомандовал Шторм.
Загремели по палубе матросские ботинки, засвистела боцманская дудка, заскрипели блоки, закачался на зелёных волнах ялик.
Горький взялся за вёсла и, выдохнув, откинулся назад, толкнув лодку вперёд.
— Он над тучами смеется, он от радости рыдает! — вопил Шторм раскачиваясь на леере.
— Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — ревел на палубе матросский хор.
Кричали чайки, изумрудные брызги летели в лицо. Ветер сорвал и унёс шляпу Горького.
— Жми, братишка! – доносились издалека крики Шторма.
— Жму! — хохотал писатель…
Зашло солнце, а жаждущий бури всё греб.
— Довольно, — наконец бросил весла Горький. – Встретимся здесь. Один на один! Я Буревестник, сука!
Достал новый патрон, одним махом вынюхал половину гильзы и потерял сознание.
***
Подобрал его пароход, возвращавшийся из Стамбула в Сорренто. В день, когда Горький, покачиваясь, ступил на землю Италии, эмигрантские газеты уже пестрели заголовками: «Бегство великого писателя из Красной России» и «Спасение из логова большевиков».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

*